О поэте Дмитрии Кедрине я впервые узнал, прочитав от корки до корки первый, крупноформатный выпуск московского альманаха «День поэзии». В его мемориальном разделе и было опубликовано несколько кедринских стихотворений, не печатавшихся при его жизни и не вошедших ни в одну из трёх посмертных изданий. Вряд ли вдова поэта Людмила Ивановна Кедрина специально придерживала их именно для такого издания с большим тиражом. Но получилось так, как получилось. Та небольшая подборка, наверно, в разы увеличила число читателей Дмитрия Кедрина.

Примерно полвека спустя я попытался вспомнить, какие именно стихи давно ставшего мне близким поэта входили в ту подборку. И почти сразу в сознании всплыло нечто связанное с птицами. Следом как бы вернулись из полузабытья и названия. Сначала – «Зяблик», за ним – «Щегол и чиж» (именно так в альманахе «День поэзии»-56 была озаглавлена «Клетка»). Тогда же, достав из «недр» своей домашней библиотеки то, ставшее теперь раритетным, издание, я увидел, что Дмитрий Кедрин был в нем представлен и другими стихотворениями, но именно «птичьи» почему-то наиболее надёжно зафиксировались в памяти. А ведь было там, например, и стихотворение «Жильё» с чётким противопоставлением мирной жизни, какой бы мрачной она ни была, и бесприютной боли беженцев от войны. Похоже, дело в том, что война всё-таки не вечна, а в стихотворении о птичьей вроде бы ссоре поставлен вопрос, затрагивающий чуть ли не всю историю человечества:

Глупые пичуги! Неужели

Не одно зерно вы в клетке ели,

Не в одной кормушке воду пили?..

Что ж неволю вы не поделили?

Так и получилось, что на серьёзные мысли поэта навели будничные житейские наблюдения. Дочь поэта Светлана Дмитриевна вспоминает черкизовский быт Кедриных в конце 30-х годов: «В нашей 12-метровой комнате, кроме папы, мамы, бабушки и меня, теперь жили двенадцать крикливых и прожорливых жильцов – это были птицы». А сам Дмитрий Борисович прислал своему днепропетровскому другу Марку Шехтеру прозаическое приглашение на дачу: «Приезжай ко мне на дачу. Здесь есть всё, необходимое поэту: лес, река, тишина… В доме у меня живут птицы… Работается хорошо».

До того семья Кедриных жила в том же селе, но в бывшей конюшне, а еще раньше – в неотапливаемой мансарде с тремя застеклёнными стенами. И наконец-то было получено нечто более подходящее. Похоже, что именно присутствие птиц создавало для Кедрина ощущение дома, удобной рабочей обстановки. А она для него, получается, была такой: за ситцевой занавеской жена хлопочет по хозяйству, над головой – птичья разноголосица, а в голове – выстраивание собственного поэтического мира. Мира, размахнувшегося в глубину времён на несколько столетий, и всё равно сугубо личного.

Одна из его особенностей – редко встречающееся у поэтов обилие женских образов. В этой связи разве что Николай Некрасов приходит на ум. У Дмитрия Кедрина составилась обширная портретная галерея – от дочки Фирдуси из «Приданого» до безымянной – обобщенной! – солдатки, которой отдельная поэма посвящена. В том же ряду – Алёна-старица из истории, Саския и Хендрике из «Рембрандта», цыганка из собственной родословной, комсомолка из «Афродиты».

Такое внимание поэта к женской доле заметили не только профессиональные литературоведы. У нас в Мытищах, на Кедринских чтениях в историко-художественном музее участники ЛИТО уже не однажды выступали с сообщениями-рассуждениями о женских образах в творчестве нашего почётного земляка.

И как-то мелькнула мысль раскрыть, обсудить ещё одну особенность выстроенного Кедриным поэтического мира. Пусть она не столь масштабна, как уже названная, касающаяся прекрасной половины человечества. Более того, вроде бы вообще напрямую к людям не относится, хотя и совсем рядом иногда возникает. Как это было, например, в упомянутом стихотворении про щегла и чижа. Короче говоря, хочется перелистать книги Дмитрия Кедрина, чтобы приглядеться, на каких правах птицы присутствуют в его поэтическом мире.

Забегая вперёд, скажу, что соответствующими выписками я заполнил до десятка страниц. Где-то просто упоминается всё семейство пернатых, как в концовке «Песни про Алёну-старицу» – «Все звери спят, все птицы спят…». А много чаще на строчках-жердочках устраиваются вполне конкретные представители наших пернатых соседей по жизни. Это аист из стихотворения-воспоминапния про «поле с гречихою»; грачи, которых ловят вихрастые мальчишки («Красота»); неуклюжие галки, дерущиеся за рассыпанные зёрна («Набег»)…

Нередко птицы только слышны – «щебет в рябиннике горьком» («Хочешь знать, что такое Россия…»); «слышится щёлканье пеночки» («1902 год»); «лился голос кукушки, полный горькой печали» («Кукушка»); «бьют кочеты на гумнах крылами в полусне» («Князь Василько Ростовский»).

Иногда птицы оставляют в стихах буквально только след своего пребывания в поле зрения автора, как в «Зимнем» –

Пруд окован крепкой бронью,

И уходят от воды

Вправо – крестики вороньи,

Влево – заячьи следы…

Так запечатлённая в стихах картина получает ещё временно́е измерение. Тот же эффект, но в неизмеримо большем масштабе, достигнут в «Пирамиде», где могила тщеславного царя стоит, «побелена помётом птичьим».

Ещё в одном историческом произведении Дмитрия Кедрина птица воспринимается как полноценный персонаж. Имеется в виду написанная великолепным белым стихом «Свадьба» с множеством подробностей, которые можно бы назвать репортёрскими находками, но они к тому же ещё и эмоционально окрашены. Среди этих находок (или придумок) автора лучшей, несомненно, является орёл, которому даже больше отведено места, чем невесте Аттилы.

И длился пир…

А над бесчинством пира,

Над дикой свадьбой,

Очумев в дыму,

Меж закопчённых стен чертога

Летал, на цепь посаженный, орёл –

Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.

Он факелы горящие сшибал

Отяжелевшими в плену крылами.

И в лужах гасли уголья, шипя,

И бражников огарки обжигали,

И сброд рычал,

И тень орлиных крыл,

Как тень беды, носилась по чертогу!

Повесть в стихах «Конь» – самая крупная кедринская работа, созданная на отечественном материале. Может быть, объемнее получилась бы «Параша Жемчугова», не пропади рукопись этой второй кедринской драмы во время неудачной попытки семьи поэта эвакуироваться из Москвы в октябре 1941-го. Женский образ был там, естественно, на первом плане. О том, какие роли могли быть отведены птицам, судить нет никакой возможности…

А в «Коне» уже на пятой строчке появляется орёл, который, рея в небе, смотрел, «как мурзы Девлет-Гирея вели ордынцев на Москву». Здесь поэт ввёл его в повествование как бесстрастного наблюдателя с завидным сектором обзора. Иное дело – петухи, которых мастер на все руки Фёдор Конь вырезал на ольховой досточке, чтобы украсить избу, построенную им по заказу опричника Штадена. Конь-то хотел, как лучше, а иноземец разгневался: «Не место на избе немецкой каким-то русским петухам!» Разгневавшись, хлестнул строителя нагайкой по глазам, а тот осерчал и достойно ответил… За покушение на царского слугу Коня объявили в розыск, и он пустился в бега, добравшись даже до Италии. И там русский самородок много чего построил, а ночами скучал по Родине:

Ему курная снилась баня,

Сорока на кривой сосне…

Когда стало возможным возвращение в Москву, Фёдор Конь и в окрестных сёлах побывал, а там –

…кузнечики трещали,

На Клязьму крючник шёл с багром,

И, словно выстрел из пищали,

В полях прокатывался гром.

И ветерок свистел, как зяблик,

И коршун в синем небе плыл,

И перепел во ржах прозяблых,

Присев на кочку, бил да бил.

Строки, идущие после грома, самое насыщенное птичьими именами четверостишие во всём кедринском поэтическом наследии. А поскольку здесь всё увидено глазами изголодавшегося по родным местам человека, то сама собой появляется мысль: для Дмитрия Кедрина без наших родных пернатых и Русь была бы неполной.

Работа над повестью в стихах «Конь» была завершена в предвоенном 1940-м году, но и в лихую годину войны поэт оставался верен своим пристрастиям. Вот, например, концовка стихотворения от 20 июня 1942 года:

На сто вёрст кругом одно и то же:

Глушь да топь, чижи да дикий хмель –

Отчего ж нам этот край дороже

Всех заморских сказочных земель?

А месяца не пройдёт, как на свет появится кедринская «Алёнушка» с таким изумительным зачином, равным признанию в любви:

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна –

Родина неяркая моя!

Собственным интересом к птицам поэт делился с любимыми героями своих произведений. О Фёдоре Коне речь уже шла. А теперь вчитаемся в «Уральского литейщика». Для этой поэмы Кедрин успел написать только задел, но и в нём уже сказано:

В сатиновой косоворотке чёрной

Ходил литейщик, в ветхом пиджаке

По праздникам копался в цветнике

Да чижику в кормушку сыпал зёрна.

И сыну его дал вполне конкретную характеристику, уместившуюся, правда, в две строки:

Мальчишка рос весёлый, озорной,

Он был крикун, задира, голубятник.

Дальше рассказано ещё об одном его увлечении – довольно-таки странном. По весне подросший парень

…в лес уходил с заржавленной двустволкой,

В болотных заскорузлых сапогах,

И сладко отсыпался на стогах,

Мечтая встретить лося или волка.

А вдруг – по замыслу поэта – сын литейщика в общении с природой начал готовиться к какой-то совсем иной стезе?

Гадать об этом бессмысленно. Но точно можно отметить, что Кедрин явно избегает здесь слова «охотник», хотя вообще-то оно уже появлялось в его стихах. Например, в «Подмосковной осени»:

На мокрых лугах зажелтелась морошка.

Охотник в прозрачном и гулком лесу,

По топкому дёрну ступая сторожко,

Несёт в ягдташе золотую лису.

Это стихотворение, датированное 1937-м годом, через 9 лет было опубликовано в журнале «Октябрь», а потом уже в Западной Европе попало на глаза Ивану Бунину. Нобелевский лауреат и знаток дореволюционного российского быта придрался к неуместному употреблению слова «ягдташ», означающего охотничью сумку, причём, для дичи. Значит, небольшую. Не исключаю, что Дмитрий Кедрин такой подробности не знал. Но допускаю и другое объяснение: будучи противником охоты именно на птиц, автор буквально навязал (приторочил) подмосковному охотнику более приемлемый трофей.

В этой же связи интерес вызывает глубоко личное стихотворение «Беседа», также написанное в 1937-м, однако напечатанное сразу же – в журнале «30 дней». Только имеется в виду не главная – очень деликатная – тема беседы мужа с женой, а один из его аргументов:

Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке

К охотнику приходили души убитых птиц.

Может быть, не любую птицу поэт готов наделить душой, но уж певчую – обязательно. В «Глухаре» именно такая ситуация. «Чумная от восторга» песня не может родиться в бездушном существе. А известный способ охоты на этого поющего кудесника основан на том, что во время пения глухарь ничего не слышит. И дистанция для стрельбы сокращается как раз под песню. Под песню потом и раздаётся неотвратимый выстрел охотника – в упор. В концовке стихотворения Кедрин выстраивает страшную параллель:

Может, так же в счастья день желанный,

В час, когда я буду петь, горя,

И в меня ударит смерть нежданно,

Как его дробинка – в глухаря.

Не знаю, предлагал ли автор это своё сокровенное произведение редакциям, но известно, что впервые оно было напечатано только после трагической гибели поэта.

Однако, обязательно надо обратить внимание на то, что в поэтическом мире, созданном Дмитрием Кедриным, смерть это ещё не конец всему. Идущую из глубин тысячелетий фольклорную идею перевоплощения поэт не однажды вспоминал. Вот гневное пророчество лирического героя о судьбе соловья-обманщика (чуть ли не соловья-разбойника) за его пустые обещания:

Ты вороном станешь проклятый

За то, что морочил меня!

В «Песне про Алёну-старицу» пленённая сподвижница Степана Разина выкрикивает в лицо своим мучителям заветное желание:

Мне б после смерти галкой стать,

Летать под низкой тучею,

Ночей не спать, –

Царя пугать

Бедою неминучею!

Прежде чем задуматься о собственном послесмертном существовании на этом свете, Дмитрий Кедрин размышляет о своей предистории. Стихотворение «Бессмертие» он начинает с логичного вопроса: «Кем я был?». И выводит родословную от прабабки-тучи и от травы горючей на чьей-то могиле. Это они дали ему голос и дыхание. Последующий загляд в будущее далеко не однозначен, но посмотрим, на чём всё-таки фокусируется поэт в конце концов:

Кем я буду? Комом серой глины?

Белым камнем посреди долины?

Струйкой, что не устаёт катиться?

Пёрышком в крыле у певчей птицы?

Кедрин остаётся Кедриным. Он верен себе и в скромности (пёрышком!), и в настойчивом стремлении оставаться среди поющих и парящих.