Очерк

Светлое воскресенье

Засобиравшись с вечера на Русский, поутру почувствовала вялость. Сознание глумилось: ну-ну, давай, попробуй быть счастливой сегодня. Я пробовала. Тяжёлая голова, приподнявшись, шлёпнулась обратно, одеяло поползло к макушке, а горло намекнуло: я есть. Наконец, удивилась с досадой будильнику: время подбирается к десяти, и до парома остаётся час. Если сразу встать и собраться – можно ещё успеть. Вспомнила кладбище, траву выше пояса и родного брата, живущего на острове...

Оделась не по-женски быстро. Но главное не забыла: серп и перчатки. Серп купила накануне. В магазине подозрительно на него глянула, но тут же решила – штука не мудрёная, освою, замечательно, что лёгкая.

...На пароме всегда замираю. Скрип аппарели, гул стареньких двигателей, удары сердца – всё снова. В солнечной зыби над палубой кружат и повисают чайки, трепещет закопчённый флаг, а за кормой – исчезающий пенный шлейф, в котором круговерть первозданной морской синевы и городского мусора. Паром тот же... Флаг поменялся. И люди другие. А ты всё ищешь прежних. Вдруг спохватываешься и начинаешь приглядываться к этим, с велосипедами, лукошками, собаками… а потом совсем перестаёшь их замечать. Сопки и берега, знающие всё про всех, подставляются взору, и говорят: смотри, сколько красоты для тебя!

...На острове ноги радостно узнают дорожную пыль, глиняный мякиш, песок и камень, перебирая забытые километры, и мне совершенно безразлично, в какую сторону шагать. Куда ни глянь – родина. Но сегодня дорога особая. Люди из детства «переехали туда»... Я вижу их портреты и вспоминаю, какими они были. Иссиня-чёрные вороны неохотно и невысоко поднимаются над дорогой и вскоре грузно опускаются на обочину, медленно складывая сильные крылья.

В зарослях у поворота угадываю могилы. Я и ночью не прошла бы мимо. Раздвигаю стебли с белыми пушистыми колосьями и вот они – два родных лица. «Мама и папа, здравствуйте, мои хорошие. Сейчас я всё сделаю». Рука тянется к фотографиям, желая по-прежнему тепла, но гладкая холодная поверхность безжалостна, и я оседаю в сильные спелые травы...

Позвоню-ка брату. Двоюродному. Вадим вузов не кончал, мудрёных речей не любит, но и для подлости не годится....

– Привет, братишка.

– Привет, сестрёнка.

– Я вот на кладбище приехала, поработать. Как ты?

– Да ты что?! Посмотри на тучи. У меня уже дождь по стеклу лупит. Ты хоть зонт взяла? Надо иногда прогноз узнавать, – журит брат.

Глянула в небо. Оно действительно чернело и нависало где-то над Экипажной и Зелёной. Долго ли тут до меня...

– Ну да ладно. Промокну – приеду к тебе греться, жди, – пообещала и обернулась к зарослям. Господи, я ведь не успею... Но всё равно не уйду.

Перекрестилась, ухватила стебли, стараясь не смотреть вверх. Серп резал отлично, и трава, пучок за пучком, начала отступать, а за оградкой вырастал свежий зелёный стожок.

Минут через десять яркое солнце объяло кладбище!.. Я шлёпнулась на землю и недоверчиво подняла глаза. Но мне было некогда. Слезинки высохли быстро, и благодарность сменилась странным чувством: казалось, вот так крестьянки жали хлеба, только поля у них были необъятными. Я пыталась отыскать в родовой памяти что-то знакомое, но не находила.

– Бог в помощь, – раздалось у дороги. Это был молодой человек, одетый в чёрное. – Я приехал в монастырь и увидел во-о-н тот крест. – Он показал куда-то вдаль, на холмы мыса Створного, и я тоже заметила крест. – Вы не знаете, как к нему пройти, вы не местная?

Я не знала, как пройти к кресту, но в гору шла дорога, и было ясно: она ведёт к нему.

– Видимо, по этой дороге, – махнула рукой к мысу, не понимая, местная ли я, если уже тридцать лет живу в городе.

– И я так думаю. Бог приведёт. А вам – всего доброго, – сказал молодой человек и побрёл в сопки.

Теперь я тоже туда пойду. Вот закончу работу – и пойду. Как же раньше не замечала этого креста? Наверно, мне не надо было. А как стало надо, так сразу и показали...

...Сняв перчатки, обнаружила мозоль. Но рука потянулась к пояснице. Какая же я нежная – подумала про себя. Совсем не гожусь в земледельцы, всё бы читать да писать. Горожанка.

Примостившись на скамеечке, оглядела свою работу. Отец смотрел строго, мама улыбалась. Подумалось: «Ну вот, принимайте». В ответ стрекотали кузнечики и пролетали перед носом стрекозы, размахивая слюдяными крылышками. Хотелось пить и умыться. Пока прибывали силы, разглядывала парочку, спускавшуюся оттуда, куда я только ещё собиралась. Они казались маленькими, но я угадывала – он обнимает её за талию, а она говорит глупости.

...Поднимаюсь и направляюсь к морю, чтобы помолчать у живой кромки несколько минут, которые помогут жить, по крайней мере, до следующего приезда. Когда он будет, следующий приезд, – понятия не имею. У края кладбища крутой спуск. Пытаюсь пробраться к нему меж тесных оградок – почти бесполезно. Как всегда, в России на кладбищах нет места живым. Необъяснимая наша особенность. Но я-то знаю – там за этими оградками начинается тропа, ведущая к берегу. По дороге к тропе – свежая могила, ещё не заселённая. Заглядываю в её черноту и узость – словно примеряюсь к обстановке. Не нравится. Неуютно... Взгляд убегает прочь, туда, где два белых катера лихо расчерчивают бухту пенным следом, и грусть истончается, становясь неуместной. Спускаюсь к воде и, отцепив колючки с развязавшихся шнурков, с наслаждением сбрасываю кроссовки. Спешу в прохладу, от которой стучит сердце. Каждый камешек чувствую. Осенняя вода удивляет прозрачностью и манит. Того и гляди – искупаюсь. А как же утреннее горло?

Умывшись, успокаиваюсь и выбираюсь наверх.

Крест, едва заметный на вершине, звал. А дорога явно уходила от прямого направления на него, кружила. Но я знала: самая короткая дорога – не самая быстрая. Рыжая глинисто-песчаная змейка ползла в сопку, в сокрытые от прямого взгляда места, показывая красоту не сразу, словно награждая путника за усердие и приглашая дальше. Меж синью моря и неба постепенно поворачивалась разными боками суша, подставляя взору острова и полуострова, бухты и заводи, в которых шевелились редкие по осени отдыхающие. Вскоре дорога стала тропой, и красивые осенние травы подступили к ногам. Их разноцветье на солнце казалось чудом, я щёлкала фотоаппаратом, спешила увековечить грациозность маленьких стебельков и величие неба, вставая на колени и приподнимаясь на цыпочки, забывая, откуда здесь появилась.

Ослиные уши! Видимые обычно мимоходом, издали с паромов и катеров маленькие острова оказались совсем рядом, у подножия холма, на вершине которого я стояла. Но именно в этом месте судьба искушала: тропа двоилась. Едва приметная глазу крестовая стёжка уходила вверх, на запад. Я выбрала её.

...Крест прочно стоял в каменной насыпи, обернувшись лицом на северо-запад, и словно пытался объять простор, начинающийся у этих берегов. Подойдя, обомлела и загляделась далью. Потом опомнилась и прочитала: «В память 100-летия ЯВЛЕНИЯ Порт-Артурской Иконы Божьей Матери 1903 г. – 2003 г». Единение со святыней нарушил мужчина, лет пятидесяти, появившийся внезапно, как мне показалось – ниоткуда. Скорее всего, шёл следом, той же тропой, но почему-то не был мною замечен.

– Я вам не помешаю? – спросил незнакомец, мягко и неслышно ступая в моём направлении.

– Не помешаете.

– А можно я вас сфотографирую?

– Можно. А давайте и я – вас.

Попутчик фотографироваться отказался. Назвался Александром из посёлка Хор, что расположен недалеко от Хабаровска.

– Я влюблён в Русский остров. Когда у меня не ладилось в семье, верующие люди посоветовали приехать сюда, чтобы привести в порядок душу. Хоть я не верующий, но поехал. С тех пор возвращаюсь. Специально приехал сегодня – в День тигра, побродить три дня по острову. Мне и ручку сувенирную дали на площади в городе, и эмблему приклеили. Хотите вам подарю? – Он с улыбкой протянул мне ручку. – А вас как зовут?

– Эльвира.

– Эльвира... А вы верите?

– А разве можно не верить?

– Обратите меня в свою веру… – он смущённо улыбался.

– У каждого своя дорога. А вот нет ли у вас попить?

Он быстро вынул из небольшой сумки зеленоватую пластиковую бутылку, кружку и щедро наполнил её «милкисом».

– У меня и еда с собой, – предложил Александр, готовый, видимо, поделиться всем, что имеет.

– А где вы будете спать? – поинтересовалась я, не видя у него палатки.

– А нигде. Где придётся.

Он был похож на меня. Место, где мы стояли, больше годилось для молчания, но разговор выходил сам собой. Я рассказала, как судьба дважды приводила в его посёлок, и о своей книге, в которой упоминаются Хор и Хабаровск. Ещё о том, что День тигра связан со знакомыми мне людьми и что Русский остров – моя родина. Даже стихотворение прочитала.

– А я так много знаю про ваш остров. Наверно и то, что вы не знаете. Хожу, спрашиваю и карту, вот, купил. Хотите, свожу вас на ту гору? – Он показал в сторону одной из самых высоких сопок. – Там есть освящённый источник, и крест тоже стоит. Или пойдёмте вместе к Ослиным ушам.

Он был уверен, что отсюда мы должны пойти вместе...

Саша привязывался. Его глаза горели, а во мне поселялось чувство вины. Припомнила пятерых близко знакомых Александров. Один из них до сих пор со мной. Может, и правда имя многое определяет в человеке?

Было очевидно: Саша нуждался в родной душе, и я сегодня пришла сюда для него. Но мой ответ удивил и меня:

– Бродить люблю одна. Если хотите – дам телефон, позвоните, когда вернётесь во Владивосток. Принесу книжки, которые вы попросили.

Его лицо просияло.

– Я тоже люблю ходить один, – произнёс он, может быть, изумившись очередным совпадением и не решаясь настаивать.

Через несколько минут мы потеряли друг друга из виду, чтобы потом не уметь забыть и общаться по телефону.

Моя тропинка почти исчезла и вдруг резко, на девяносто градусов, повернула вниз от хребта в сторону кладбища. Это означало – пора возвращаться.

Высокая трава блестела на солнце, выстилая крутой склон от вершины до моря, и я почему-то решила... стать травой. Присела на землю и пропала. Пушистые колоски щекотали лицо, ходили волной за ветром, а я сидела неподвижно, глядя в простор. Но ужас, необъяснимый и нарастающий, вдруг коснулся немеющего сердца. Ужас неотделимости от этого места, от этой почвы, сменившийся спасительной нездешней радостью: вот сейчас я встану и побегу, спотыкаясь, вприпрыжку от этого удивительного красивого холма к безумному грешному человечеству...

Навстречу шла осень. Ей нравилось меня удивлять, и она придумывала чудеса.

Тонконогий чёрный жеребёнок с опалённой рыжиной гривой появился внезапно. Ткнулся в ладонь крепким лбом, переминался с ноги на ногу, не уходил. Я разглядывала его огромные сливовые глаза в длинных ресницах, а он поворачивал ко мне молодые атласные щёки. «Что же с тобой делать-то?», – улыбалась я, имея опыт общения лишь с кошками да собаками. Жеребёнок щипнул меня за ногу. «Ой, ты чего это?!», – я немножко испугалась и удивилась. Казалось, он сейчас уйдёт, а этого так не хотелось. И жеребёнок медлил, словно говорил: «Ну посмотри, каков красавец». «Да, ты красавец», – восхищалась я и уже, не боясь, хлопала его по загривку. Но осень продолжала радовать, и я увидела на лужке рыжего, жующего траву телёнка, с которым заигрывал молодой белобокий сорочёнок, а рядом красно-чёрно-рыжий петух выгуливал пятерых пеструшек. Маленькое болотце, затянувшее зеленью небрежно брошенный людьми мусор, помахивало перезревшими камышовыми головками и красовалось ожерельем каких-то незнакомых мне мелких-мелких ярко-жёлтых цветов...

«До свиданья, дружок», – я слегка оттолкнула сильную игривую шею и побрела к морскому вокзалу, навстречу грядущему понедельнику.

На вокзале, прожевав пирожок с капустой, бросила в кресло надоевшую сумку, плюхнулась рядом и блаженно закрыла глаза, прислонив к стене тёплые, разбегающиеся мысли.

Проснулась оттого, что по мне ходили. Брюхатая, дымчато-серая кошка мостилась отдыхать на мои х коленках пушистым калачиком, будто я никогда отсюда не уйду…

«Не спи, казак...»

«Как хорошо, что ты приехала. Спасибо тебе», – она прижалась ко мне в прихожей, худенькая, не похожая на себя прежнюю, цветущую. Её огромные серые глаза умной красивой женщины полны запредельной грусти, предощущения неминуе­мого расставания, всё заслоняющей доброты и благодарности за неожи­данное моё вторжение в её новую, так резко изменившуюся жизнь. Она напоми­нает сухонький стебелёк у дороги, который лишь парой тоненьких корешков ещё не отпускает тверди. Стебелёк ждёт, когда порыв шального осен­него ветра сделает своё дело... Но она любит. Этот мир, людей, близких и чу­жих. Эту землю, где всю жизнь работала учи­телем. Читает молитвы. За себя, за нас, перешёптывая наши имена.

Завела на огород и показала пушистые кряжистые кедры. В тени виноградника за столиком мы обнаружили троицу: муж Николай Тихоно­вич и двое его приятелей резались в карты – лечили души от личных и обще­российских бед.

– А чья вы такая будете? – спросил с улыбкой один из мужичков, явно местный, но не узнаваемый мной.

– Кочеткова Василия... дочь.

– А-а-а, дак я тебя вот такую знаю, – отмерил он от земли с полметра.

Это были свои. Родные. Потому что на острове родные все. Теперь осо­бенно. После того, как горожане саранчой въелись в берега островных бухт. Чуть солнце пригреет, они здесь – машины, мангалы, палатки, а к вечеру – но­вые горы мусора…

– Вот тут у нас картошка, вот тут петрушка... Нарви себе. Сколько хо­чешь.

Срываю несколько крепеньких пахучих стебельков. Я не знаю, сколько хочу. Скорее всего, не хочу нисколько. Как-то не дума­ется о петрушке. Думается о хозяйке, о её муже, семье, дружно вставших плечом к плечу, душа к душе на защи­ту её перед Господом. Я тоже люблю эту женщину – Людмилу Алексе­евну Ворожбееву (Власову), моего учителя по химии, когда-то недолго нашу соседку в доме для учителей.

В детстве с её сыном Алёшей мы разводили в квартирах пауков. В «Науке и жизни» я вычитала, как защититься от мух. Надо было сделать проволочный каркас, закрепить сверху каркаса конусообразный бу­мажный до­мик, повесить сооружение в проёме открытой форточки и посадить на него паука. Всё, кроме последнего, давалось легко. На охоту за пауками ходили вместе. Алёша поддер­живал морально, а я, будучи на пару лет старше, надевала кожаные от­цовские перчатки и брезгливо сдёргивала с паутины страшного чёрного зверя. Этот ужас приносился домой и вил паути­ны, где угодно, только не там, где было нужно. А потом они снились: огромные чёрные пауки, которых я не могу за­быть. Ещё мы прокладывали с Алёшей сиг­нализацию между нашими квартира­ми и придумывали что-то вроде азбуки «Морзе», гоняли на велосипедах, играли в настольный теннис. С тех пор я запо­мнила: маль­чишки – отличные друзья, не хлюпающие носами, умеющие хра­нить тайны.

– А вот тут у нас огурцы, – Людмила Алексеевна подвела меня к сет­ке, обвитой шершавыми завитками в желтеющих листьях. В листьях прятались огурчики. Молоденькие, колючие. Мы набрали полный пакет, и она стала укладывать урожай в мой рюкзак.

– Возьми, возьми, – она старалась насыпать побольше, а я подумала: «На­зывается, освободила рюкзак, отдала журналы...» В её квартире, где ча­сом рань­ше мы пили чай и смотрели фотографии, рюкзак на­полнился творожными лепёшками, теперь, вот, огурцами, петрушкой и, дай волю Людмиле Алексеевне, мог бы на­полниться ещё бог знает чем. «Не пропаду я на острове, если в город не поспею. Точ­но не пропаду. Даже без ко­пейки денег, без собственной крыши над головой».

Я делаю вид, что хочу сфотографировать кедры. Но мне нужна она. Прошу её встать рядом с де­ревьями, говорю что-то, от чего она должна улыбнуться. Но у неё не получает­ся.

Так и проводила меня взглядом широко распахнутых почти не моргаю­щих глаз.

– Поправляйтесь, пожалуйста! Я очень вас люблю! – кричу я, отсту­пая на метр, машу рукой и ре­шительно отрываюсь от места прощания, на­бираю ско­рость, вверх по дорогой мне улице Зелёной.

Обветшалый дом офицеров, зарастающий при нём сквер, чуть ниже – казарма без окон и, наконец, Наташка Сумарева из детства – всё объято моей любовью. Наташ­ке без малого пятьдесят. Она – продавец в магазинчике у дороги, сегодня у неё день рожден­ия.

- Ну-ка, давай я тебя сфотографирую.

Серьёзная Наташка в синем фартуке вытягивается как на параде перед полками с печеньем, чипсами и конфетами.

​​​​​​​- Да нет же, представь, что ты не выучила историю, а тебя вызвали к доске, – Наташка улыбается, как провинившаяся пионерка, и я ловлю эту улыб­ку, обещая на прощанье написать что-нибудь про неё.

Начинается дождик. Тёплый, августовский. Оттого, что пасмурно, горожа­не остались в городе. Большинство. Поэтому остров похож на прежний, до откры­тия знаменитого Русского моста.

У здания бывшего штаба торчит на столбе переговорная телефонная буд­ка. Телефона нет. И проводов тоже. Только будка. Но я вижу, как отутюженный мат­росик с якорьками на лентах крутит диск аппарата, набирает номер. А по­том шепчет в трубку... Мой мир подобных ассоциаций на острове почти беско­нечен. Стоит сделать шаг – и прошлое возвращается. Как параллельный мир, открываю­щийся только мне, потому что я знаю тайные знаки. Особенно, когда иду одна.

На каменной лестнице, ведущей от штаба к большой дороге, вкривь и вкось пляшут ступеньки. На послед­нем плоском камне нога скользит, я падаю на спи­ну, успев раскинуть руки вниз ладонями. Ладоням больно от удара о землю, а позвоночнику от резкого толчка. Поднявшись, соображаю: рюкзак за спиной только что меня спас! На­полненный доверху огурцами и лепёшками он защитил голову от удара о камни. Надо же было купить накануне этот рюкзак... А ещё подумала: хороший скелет до­стался мне от родителей. Креп­кий. И всё-таки, может, я иду куда-то не туда?.. Может, мне нужно сесть на ближайшей остановке в автобус и уехать обратно в город?

Запускаю ладони в ручей у дороги, прозрачный, суетливый, такой знакомый. Течёт, может, от сотворения, а журчит всё ту же песню. Когда-то я пыталась его обогнать, убегая далеко от родителей, а потом возвращалась, ныряла в просвет между мамой и папой, окунала ладошки в их большие тёплые руки.

Не обнаружив царапин, огляделась. Впереди справа – почта, слева – весёленькое, отделанное к саммиту по-современному в крас­но-жёлтую облицовку здание. Это снаружи. Внутри – настоящий каземат с камерами для допросов, пыток и расстрелов в двадца­тых-тридцатых годах. Позже здание стало конюшней, а потом жилым домом. Когда-то в этих стенах поседела за ночь моя шестнадцатилетняя тётя Зоя, секретарь-машинистка штаба флота, попавшая под чистку рядов... Помнится, там жила подруга моей мамы – Александра Егоровна Корсакова. Сейчас на втором этаже осталось несколько обитаемых помещений. Вдоль серого ка­менного коридора теснятся старые ящики для картошки. Наверху под потолком на выступающей балке каким-то чудом жив лист потемневшей фанеры со странной надписью: «НА ЯЩИКАХ НЕ ПИТЬ». Объяв­ление времён не опреде­ляемых кричит в темноту и затхлость, в пустые двер­ные проёмы, через которые видны груды автомо­бильных покрышек, сломанных стульев, кроватей и старых алюминиевых ка­стрюль. Казалось, пространство дома состоит из скрежета дверных засовов, выстрелов, детских голосов, сме­ха, конского ржанья и пьяного ора од­новременно. Но проносящимся к морю джипам здесь останав­ливаться ни к чему. Действительно, за­чем? А, вот, мне можно постоять. Но дальше я пойду осто­рожней.

Вот тут жил в ссылке Корнилов. Да-да, тот самый Лавр Георгиевич, которого не за­будет российская история.

- Ой, Надя, привет! – восклицаю я, неслышно завернув по знакомому коридору к маленькому кабинету. По­чему не слышно? Сама не знаю. На всякий случай. Мне ведь никто не ну­жен, кроме Нади. Надежды Ивановны Комлевой (Ерёминой), выпускницы моей школы, моей пио­нервожатой, ныне специалиста отдела по рабо­те с населением, а когда-то се­кретаря исполкома острова Русский, размещавшегося в этом здании. Надя улыбается, и мы говорим «за жизнь», в которой у нас одно общее прошлое. Пока гово­рим, появляется Вячеслав Иванович Трепалин, последний начальник гарнизона острова Русский, недавний начальника отдела по работе с населением, в процессе властной «делёжки» смещённый с должности, человек, с которым мы давече строили планы Дней славянской пись­менности и культуры на острове. Вяче­слав Иванович тоже улыбается:

- Спонсора нашёл. Для пушки нашей. Предприниматель такой-то...

- А кстати, какого года пушка-то? – интересуюсь я. – Табличка-то на ней поистёрлась.

Надя поворачивается в пол-оборота к шкафу за спиной, протягивает руку и достаёт с полочки папку. Бумажка к бумажке, целая стопа, попробуй отыщи. Но Надя находит почти мгновенно: 153-х миллиметровое орудие установлено в 1956 году в честь воинов артиллеристов Тихоокеанского флота, погибших в борьбе с японскими милитаристами. Автор композиции С. И. Гольдшмидт. Я – в восторге. Вот где кладовая памяти!

- А что Дом офицеров? Ведь совсем обветшал.

- Там бы крышу починить, тогда спасём. Остальное можно подла­тать. Держится пока за счёт магазинов в нём. Не охраняется, – поясняет Надя, – столько писем уже написали городским властям и лично градоначальникам показывали...

Мне нравятся эти люди. Сидела бы с ними да сидела. Но сама себе наго­родила столько планов на острове, что вряд ли справлюсь сегодня. Оставляю Наде последний номер «Сихотэ-Алиня», прощаюсь и убегаю. А мысли на ту же тему длятся. Островитяне – люди патриотичные. Привыкли держать оборону и быть начеку за несколько десятилетий жизни военного гарнизона на острове. Всё подмеча­ют, обо всём расскажут при встрече за чаем или чаркой и точнёхонько всё назо­вут своими именами – не уйти творцам истории от ответственности. Встретила на днях друзей-товарищей. Разговорились об огороженных колючей проволокой берегах, вкопанных невесть кем столбах, воротах, шлагбаумах, перегруженных дорогах и пляжах.

- А власти острова? Им что, наплевать на остров?

- Им вообще наплевать на русских людей... Кимам и Пакам. У них ёлки на площадях валятся, а они всё властвуют.

- А краеведы? Нелли Мизь?

Друзья переглянулись.

- Чтобы капонир на той стороне сохранить, пришлось подписать доку­мент, разрешающий строительство рядом домика, как бы для охраны историче­ского объекта. Теперь там столько домиков понастроено! Капонир среди них как-то и незаметен...

Пока пересекаю стадион, ко мне в серой вышине неминуемо и быстро приближается гул, похожий на звук летящего бомбардировщика. Я могу вер­нуться к Наде, могу добежать до крытой автобусной остановки рядом с моей школой, могу нырнуть в лес. Но я не делаю ничего, просто иду в лёгком летнем дожде, точно зная, что сей­час с неба обрушится лавина. И она рушится. Через минуту я становлюсь мокрой под зонтиком, как в детстве, как лес и трава. Гро­хочет раскатистый во всё небо гром, сверкают ломаные, слегка фиолетовые молнии. Иду по дороге мимо любимых яблонь на берегу, прикрывших оставленный туристами мусор, мимо зна­комой лестницы, ведущей к родитель­скому дому, который оккупировал старший брат. Возможно, к друзьям, до которых часа полтора ходу, возможно, на кладбище. А может, иду к Саше из-под Хабаровска, который живёт сейчас где-то в палатке у старого пирса на Подно­жье. Дорога одна. Она кипит белой пеной и пере­ливается жёлтыми потоками, такими сильными и живыми, что хочется пойти по ним босиком.

Красный джип опережает меня, берёт вправо и преграждает путь.

- Садитесь, – не глядя в мою сторону, говорит симпатичный, средних лет во­дитель, – только зонтик опустите на пол.

Я улыбаюсь. Ведь я сейчас – большая, неизбежно стекающая лужа.

Лобовое стекло машины упирается в тяжёлый дрожащий поток, напряжённые дворники надёжно делают своё дело. Мы трясёмся на дороге в ямах, полных пупырчатой воды.

– Мне вот здесь.

Водитель тормозит у морского вокзала на Подножье и, не взяв с меня де­нег, уносится в беспросветность. Я выпадаю в осадок у дороги и направляюсь к лестнице, ведущей к домам на сопке. Там живут друзья. Лестница напоминает каскады маленьких мутных водопадиков. Идти по ним странно, но я иду. Выше эти водопадики становятся сильней и привлекательней. Достаю фото­аппарат, прикрывая его зонтиком. Пока фотографирую – дождь прекраща­ется, вы­катывает яркое солнце, и на море появляется резкая граница серого и жёлто­го. Природа играет красками, и я ей верю. Верю этому быстрому росчерку па­стели и акварелей. Вдруг разворачиваюсь в сторону кладбища, иду купаться и сох­нуть на свой любимый берег. Саша из Хабаровска должен быть где-то вблизи. Где точ­но, не знаю. Его теле­фон ответил, что абонент временно не доступен. «Навер­ное, вычерпывает дождь из палатки», – решила я, и пошла своей дорогой.

Вот склон, заросший полынью, узкая, почти невидимая тропка вниз к морю. Делаю несколько шагов и снова лечу, подставляя руки. Рыжая глина на ладонях да мгновенная мысль о спотыкающемся коне...

Солнце опять за тучами, а ветер рас­качал море, но мне нравится ку­паться в этой тёплой неспокойной воде, которая на днях начнёт остывать, потому что ав­густ кончается, и ночи становятся про­хладными.

Накупавшись и надев мокрую одежду, бреду к автобусу, готовая вскоре уехать в город, но телефонный звонок от Саши на ходу меняет планы.

- Эльвира Васильевна, я в зелёной палатке на берегу, вблизи старого пирса. Буду рад вас видеть.

Старый пирс рядом, вполне можно завернуть. К тому же для Саши, на случай встречи, я прихватила пару журналов.

Нас разделяют метров двести узкой прибрежной полосы местами, песча­ной, местами каменистой с навалами подсохшей морской травы. Видя его в глу­бине излуки, быстро надевающего чёрные спортивные брюки и светлую ру­башку, иду медленно, оглядывая заросли шиповника с большими красными яго­дами, и почему-то размышля­ю о том, что направляюсь к человеку, которого почти не узнала за два года общения. Книги и журналы, ко­торые он с радостью приобрёл, рассказали ему обо мне. О нём поняла единственное: русский остров лечит ему душу. От чего – остаётся загадкой. Но его интерес к поэзии книгам о Днях славянской письмен­ности и культуры открыли в нём человека читающего, не лишённого литера­турного вкуса, тяготеющего к духовному общению. Он стоял и смотрел, как я приближаюсь, стоял у скалы, за которой я купалась пятнадцать минут на­зад в нескольких метрах от него. Обойти скалу можно только по воде. Скала – грани­ца, защищавшая моё одиночество. На ней любит сидеть баклан. Чёрный, совсем непугливый. Саша тоже его приметил.

- Здравствуйте, Эльвира Васильевна!

- Привет.

При встречах и телефонных разговорах он почему-то переходил на «вы», хотя эсэмэсил на «ты». Я, не понимая, чего он хочет, тоже чередовала то и дру­гое.

- Вот так я здесь живу, – он отодвинул полог китайской палатки болотн­ой маскировочной раскраски. За ним открылся лежак, сооружённый из кус­ка белого пенопласта и тонкого старенького в серую клетку одеяла. На одеяле у входа лежал то­пор. На низкорослых кустиках возле палатки висело несколько пар мокрых чёр­ных носков, слегка напоминая новогоднюю ёлку. На камнях залитого дождём кострища стояла закопчённая литровая металлическая кружка. Он мгновенно соорудил мне сиденье из доски, накрыв его белым полотенцем, и по­ложил на взгорок.

- Садитесь, Эльвира Васильевна. Эх, жаль, дрова мокрые. Я бы чаем на­поил.

Я присела. Саша суетился. Оказывался то слева, то справа, то прямо пере­до мной, то возле палатки.

- Хочешь лепёшек? Творожных. Я пока по острову шла, мой рюкзак переполнился.

- Это как? – изумился Саша.

- Да так. Люди кругом добрые. Ты им даришь, а они тебе ещё больше дают.

- А-а-а, понятно. Да нет, не хочу. Думаешь, я голодный? Да у меня тут..., – он побежал к палатке, достал белый упаковочный мешок, стал выни­мать из него консервы. – Будешь?

- Нет, я хочу съесть лепёшки, чтобы мой рюкзак стал легче. Помоги.

Саша улыбнулся и взял лепёшку. Я тоже взяла, положив пакет с остальны­ми на кирпич у костра.

- А это ты съешь потом, когда я уйду.

- А чай?

- Да попьём холодный. Давай.

- Ой, сейчас сахар принесу. Тебе сколько?

Через минуту я держала кружку с холодным, но очень ароматным чаем из шиповника и пыталась растворить в ней кусочек са­хара. Сахар растворялся плохо.

- Давай, я тебе помогу, помешаю.

Я засмеялась.

- Да справлюсь. Ты лучше расскажи, как живёшь? Что делаешь? Неужел­и целыми днями смотришь на море? Помогает? Наверное, любовью к миру проникся, умиротворился…

Саша не ответил, прыгнул к палатке и стал суетиться с вещами, повернув­шись ко мне спиной. Потом достал телефон и показал мою фотографию, сде­ланную им два года назад.

- Я сейчас тебя ещё сфотографирую на телефон.

- Да зачем тебе плохие фото? Хочешь, пришлю нормальные? Интернет есть?

- Нет.

- Давай, я тебя на свой фотоаппарат сниму.

Саша опять отвернулся.

- Меня не надо...

- Странный ты. Похож на беглого каторжника. Ну ладно. Я тут тебе немножко журналов принесла. Если хочешь. Про Русский остров. Ты ведь всё время интересуешься островом, – я раскрыла «Сихотэ-Алинь» на страни­це, где крупными буквами было написано: «Самый русский остров».

- Да-да, я возьму. Сколько стоит?

Саша взял два журнала и протянул деньги.

- Спасибо, теперь будет занятие. Я тут курить бросил. Уже неделю не курю. А то грудь болит.

Его некрупное лицо с довольно правильными чертами, не­большим прямым носом, серыми, чуть голубоватыми глазами вполне было одухо­творено. На щеках за неделю на берегу отросла не­большая серая щетина, улыбка оголяла крупные желтоватые, не очень ровные зубы. Короткие тёмно-русые волосы на голове отливали совсем лёгкой рыжи­ной. Ладони белели и ка­зались мягкими, недлинные пальцы и ногти на руках были аккуратны. Чуть выше меня ростом, суховатый, крепкий, Саша никак не сливался в единый образ, был неуловим, нечитаем.

Я под­нялась. Он заторопил­ся, подошёл.

- Ну, вот, тебя увидел и можно... помирать, – сказал он, приблизив­шись к моему лицу. От этого стал ещё непонятней.

- Что случилось-то?

Ответа, как всегда, не было.

Море плескалось и шумело. Хорошо знаю – эти звуки располагают к размышлению или медитации, а ещё под них здорово спится.

- Ты тут, наверно, спишь целыми днями?

- Совсем не сплю... Почему – не знаю. Под утро чуток присыпаю.

- Ну, странный ты... А я недавно в вашем Хабаровске была. Ходила в очень красивый храм – Серафима Саровского. Только ещё подходишь к нему, а уже чувствуешь благодать. Место удивительное, с прудами, парком...

Саша отвернул лицо в сторону. И вдруг, не глядя мне в глаза, выпалил:

- Терпеть не могу это ваше православие! Самая гадкая религия. Эти по­пики кадилами машут. Тьфу!

Я подняла на него удивлённые глаза.

- Да-да, что, думаешь, если я к вашему кресту пришёл, значит православн­ый?

- Саша, ты стоишь на русской православной земле...

- Какая она, на хрен, русская! Поназывали тут. Жил же здесь кто-то. Это всё жидовизм русский. А в Чечне что понаделали! Мне эта страна всю жизнь испоганила.

- А мне всё дала. Может, не жидовизм, а смелость через всю Россию в те годы на Восток перебраться и по дороге не сгинуть? Охотиться в лесах – легко? Глубины промерить, карты начертить, флот создать, дороги проложить, город построить, много городов, – дело не одного поколения. Первый предпринима­тель Владивостока – Семёнов. Ты стоишь на земле, где похоронены мои роди­тели, дед, бабушка. Они эту землю осваивали. Были врачами, учителями, пова­рами...

- А у тебя имя не русское. Оно еврейское. Ты и похожа на еврейку, – сказал Саша с некоторой надеждой в голосе.

- Это случайное анатомическое сходство. Отец мой – Василий. Мама – Олимпиада. Имя моё – просто необычное сочетание, приглянувшееся родителям. Им хотелось запустить своё дитя в красивое интернациональное будущее, где не раскрашивают за имя и цвет глаз. Я самый, что ни есть русский человек, родившийся на этой земле, вы­росший на русской культуре и уважаю православные традиции моих предков. Откуда в тебе столько агрессии? А сколько православных голов разбито о стены Новодевичьего, а сколько куполов слетело на землю под большевиками? Да, ис­тория кровава. От человеческой жадности и глупости. Только эта жадность и глупость со всеми разрезами глаз, политиканов. Жили бы народы. Да экстремизм... Понимаешь? И он не с русским лицом. Но ни одна мировая религия не учит злобе. Тебя же пустили на эту землю – живёшь, любу­ешься, никто тебя не трогает.

- Почему во Владивостоке нет до сих пор ни одной мечети?! – Саша произнёс это на выдохе, сузив до щёлок глаза.

- Построят скоро, наверно. Кто же против-то. Я точно не против.

Передо мной стоял маленький злой человечек. Казалось, он перестал ды­шать, слы­шать и закипал какой-то неостановимой злобой. «Надо же, как таился, – подумала я. – Остров изучал. Иноверцев нена­вистных изучал. Знает расположение всех крестов, святых источников, мо­настыря...Что в этой обезумевшей голове? Террористический акт? Или просто злоба? Враг, планирующий реальные действия, или банальный неудачник? А, мо­жет, он во­все не из Хабаровска? А, может, вовсе не Саша?.. Представляю, какая бомба для него мой журнал со статьёй. Ещё бы, спать с такими мыслями на рус­ской земле. Не даст она ему спать, земля эта. Это кладбище, где сейчас в обним­ку лежат Ха­сановы, Мухамедовы, Ковальские, Колесниковы, Вахтели..., дру­жившие при жизни…

Мир, раскрашенный пару часов назад Создателем, был в считанные минуты перекрашен этим чело­веком в «наших» и «ваших».

• - Вот подожди, придут ещё сюда поколения...

Я дёрнула на плечо рюкзак, развернулась и молча пошла прочь.

•  - Спасибо за журналы, – вдруг тихо сказал он вослед.

На мокром песке оставались мои следы, неспешные, монотонные, в раз­мер пушкинской строфы: «Не спи, казак: во тьме ночной / Чеченец ходит за рекой...» Что же делать-то мне, дорогой Александр Сергеевич, в двадцать пер­вом веке? Нет у меня ни оружия, ни власти. Нет ничего, кроме любви к этой земле, которую предали чиновники, разделили коммерсанты и ненавидит дикое племя.

…Жёлтый микроавтобус прыгал на ямах, мчал к асфальтовой дороге. Моло­дые сильные ребята-спецназовцы бежали по глинистой обочине, растянувшись мет­ров на двести. Это была тренировка. Автоматы и сумки жёстко били в ноги и спины, в мокрые от пота тельняшки. Я с надеждой глянула им вослед: «Держитесь, ребята».

По дороге постепенно сошли все пассажиры. Автобус, переехав мост с острова в город, высадил меня на окраине Владивостока и развернулся в парк. И все другие автобусы почему-то тоже направились в парк. Спешили мимо, сновали как муравьи, подчиняющиеся ка­кому-то жёсткому неотвратимому закону. К девяти вечера водилы-коммерсанты, взяв дневную выручку, плевать хотели на то, что я очень хочу домой. Я начала жевать хрустящий скрюченный огурец, безнадёжно уставившись в темнеющий у остановки лес.

И всё же один автобус в этом городе был для меня. Лысый дедок в очёч­ках, подхватив троих припозднившхся пассажиров, добросовестно и добро­вольно вёз нас в центр, ругая напропалую этот несчастный город «не для лю­дей».

​​​​​​​- При коммунистах-то мой последний рейс с Нейбута в двадцать три пятьдесят отправлялся, тютелька в тютельку и не минутой раньше, – кряхтел дед, крутя головой в зеркала, – уехал бы давно из этого города. Точно уехал. Да нет у меня никого и нигде. Перемёрли все.

Дома, освободившись от рюкзака, сажусь в кресло перед компьютером. В голове кедры, ливень, море и человеческие лица. Добрые, злые, равнодушные. Но добрых больше. По привычке открываю окно интернет-проекта «Россия10», выбирающего народным голосованием «жемчужину» России, и добавляю несколько своих голосов Коломенскому кремлю, отстающему тысяч на двести от мечети Кадырова. В этот момент не верю глазам: чеченская цифра подскаки­вает... на три миллиона! Ну, думаю, молодцы. Вот это любовь к святыне. А нам ведь и тридцать миллионов добавить было не сложно. Да видимо святынь у нас очень много…