Рассказ

Показываю удостоверение, оправдываюсь.

– В кабинете остались мои личные вещи, цветы нужно полить – жара же!

– Да я вас пропущу. Вот только пропуск выпишу.

Встрепанный очкарик, взъерошенный воробей в камуфляже на узких плечах старательно пишет мою фамилию на желтом квадратике «газетки» – внизу мелким шрифтом: «Отпечатано в типографии «Луганская правда». Типографии нет сто лет.

Мальчишка, форменный мальчишка, вчерашний школьник – а туда же, в войну. Надтреснутый басок в голосе. Присуровленный взгляд, в котором одновременно и забавная важность положения – вон какое дело мне доверили, и неисправимо детское: дядь, ну, как я выгляжу? а как тебе моя форма? а если еще возьму автомат – он же вот, под рукой?

В нескладной, не отточенной жизнью фигуре легко угадывается его прошлое, где не было будущего. Там, позади, мама – учительница-библиотекарь-фельдшер. Она завязла в шахтерском поселке, в замужестве за местным работягой, стандартно родив ему двоих – наследника и лапочку-дочку. Там дощатый, черный от времени, в полтора метра высотой забор вокруг родового гнезда, собранного по кирпичику предками в брежневские, а то и в хрущевские времена. Там гавкучка-собачка, кой-какая съестная живность на дворе, огородик в две сотки да виноград у крыльца – навесом, для тени. Там два низких окошка на улицу. Вот и весь горизонт бытия умирающего селения, в котором все – конец истории, вернее, ее тупик.

Что могло быть у парня? Школьный хорошист. Советские книжки о войне. Первая любовь. Картошка в огороде. Ну, шальнул где-то с пацанвой, ответил на уроке, пережил с замиранием сердца свиданье на лавочке. А дальше – как отец. В работяги. Если будет, где.

Война вырвала его из судьбы без лица, вплела в свои узлы. Во что же ты ввязался, дурачок? Кого-то поступали в университеты для дипломов, кому-то по знакомству мастерили карьеры. А ты болтался. Без дела. Без надежд. Без права быть таким, каким мог стать. Ты принес сюда, к мужикам, свое мальчишество. Они, потемневшие, щетинистые и ощетинившиеся, видят в тебе своих малых, брошенных в таких же поселках на произвол судьбы. Наверняка, жалеют, поощряют, для строгости поторапливая и подгоняя.

Они тоже разорвали прошлое в клочья. Как ни крути, уже никто из них не пойдет пахать до отупления, хлестать от тоски мутный самогон – лишь бы не думать о жизни, такой же мутной, как самогон. Они выбрали путь в одну сторону. А ты, непоседа, сдуру вляпался в переделку, в «Зарницу», где убивают по-настоящему. Зачем?

– Меня зовут Серега, – прервал мои мысли мальчишка. – А вы, видно, учитель.

– По чему же именно видно?

– Вы смотрите, как учитель, как будто понимаете больше, чем говорите. И так, вообще.

– И что, учитель – тот, кто понимает больше, чем говорит?

– У нас в школе такой был. Старый, ну, пожилой, как вы. Учитель по литературе. Так интересно рассказывал. А знал... Аж страшно! – выпалил залпом мой новый знакомец.

– А вы, Сергей, похожи на воробья.

– Так я и есть «Воробей». Это мой позывной.

«Воробей» глянул на меня с гордостью человека, который впорхнул в пекло, и его там не просто взяли старшим куда пошлют, но и выделили, уравняв со всеми.

– Воробей, ты давай живей пропускай товарища! – мягко прикрикнул старшой. – Трепаться будешь лежа на матраце. И нам расскажешь.

– Вы проходите, проходите, люди ждут! А как вас зовут?

Я только махнул рукой и пошел к своим цветуёчкам.

Мы – удивительные люди. Власть нас гнетет, а безвластие гнетет еще больше. В Луганске оно пережило себя раньше, чем было прервано штурмом «дома с шарами» – здания Луганского областного совета. В сквере у местного СБУ протестному лагерю уже не хватало пространства. Новая власть в Киеве и старая в городе понимали – ни разогнать, ни удержать его уже не выгорит, но ждала – авось, рассосется. Луганск окружали войсками, в «доме с шарами» щелкал затворами галицийский спецназ, вызванный то ли идиотом, то ли провокатором. От него по-чиновничьи заковыристо избавились, заменив «своими», но тишина уже звенела. День, два, неделя – переговоры, ультиматумы, новые переговоры. Бессрочные митинги на баррикадах, автоматчики на всех этажах «дворца Амина», снайперы на крышах домов.

Натянутая тишина лопнула, как струна. «Дворец Амина» взяли без выстрелов и почти без потасовок.

Я поднялся в бывший кабинет. На полу – бумажный ковер с узором из книг. На столе – безжизненные останки компьютера, мертвое железо, еще вчера хранившее мысли. И цветы, которые уже не просят пить.

Бросил в пакет несколько книжек.

Сергея не было. Другой парень, изъяв пропуск, вежливо сказал:

– А вы работать будете?

– Где?

– Ну, мы всех приглашаем: приходите – работайте.

– Спасибо – загляну.

Дня через три шел мимо «дома с шарами». Сергей стоял с автоматом у входа.

– Воробей, привет!

Он подслеповато повел взглядом. Узнал.

– Ты на повышение пошел – на посту у входа, при оружии.

– Да, назначили. Я еще мамку жду, должна приехать. Кушать привезет.

– Не ругала, когда узнала, где ты?

– Плакала. И плачет, когда видимся.

– Сереж, а как ты сюда попал?

– Да с батей вместе.

– Захотелось повоевать?

– Не. Родину надо защищать. Мы с батей месяца два все разговаривали, все решали. От местных хозяев житья не было, грабили, все им мало, но хотя бы не убивали, а те придут – совсем конец. Их Европа поддерживает и защищает. Гитлеру она тоже дала развернуться. А эти страшнее. Я вам точно говорю – никого не пожалеют.

– А отец где?

– Не говорит. Живой. Звонил вчера. Работы, говорит, много. В любой момент эти могут город взять в кольцо. Они ж вокруг засели. Вы, пожалуйста, не стойте здесь, нельзя.

Я вернулся в Луганск в начале сентября. Тишина, как и весной. Но – другая. Израненная, пугливая. Тогда ей грозили события, теперь – страх перед их возвращением. Она обсуждалась в хлебных и водяных очередях. Куда пойдет дело? Будут гнать карателей дальше или остановятся? Поможет Россия или бросит? Но – растаяли очереди, ожил рынок в центре, открылись магазины. Жизнь вернулась. Днем спокойная, почти довоенная, по вечерам – при свечах, робкая, с оглядкой. И с дальними канонадами сомнительного перемирия.

Как-то, разговорившись с ополченцем, спросил:

– А не было у вас парня? Зовут Сергей, позывной – Воробей.

– Сергей-воробей? Кажись, был где-то.

– Живой.

– Да мясорубок столько было. Давно не видел. Но, кажись, был живой.

– А как выглядит? В очках? На голове такой растрёп – не причешешь!

– Не, другой был. Худючий, жилистый такой. Солнце коптит, огонь коптит, а у него лицо бледное. А, кажись, его в шутку Скворцом звали. Он минометном расчете. Потрепало хлопцев!

И он принялся рассказывать одну из тех рядовых историй, которую нужно знать всем и которая, наверное, никогда не будет записана. События свои войны считают по их связи с победами и поражениями. А такие истории рассказывают за бутылкой, вспоминая друзей, что не с нами.

– Эх, посидеть бы нам! – вздохнул «кажись», выразительно изобразив душевную беседу большим и маленьким пальцами.

Не знаю, почему мне загорелось узнать о судьбе «Воробья». Принялся расспрашивать всех фронтовиков, с кем удавалось завести разговор.

Удивительное дело – у всех были свои мальчишки-воробьи. С разными позывными, постарше, помладше, похожие и не похожие на Сережку. Они погибали, были живы, ранены, сражались, матерели. Под Счастьем, в Красном Яру, под аэропортом, Новосветловкой, Станицей. Воробьиная стая!

А вот моего среди них не было.

Осень прошла. Новые хлопоты, тревоги, заботы отодвинули «Воробья» в уголок памяти.

Но недавно он мне приснился. Я окликнул его там же, на ступеньках «дома с шарами», теперь Дома правительства. Окликнул почти на авось.

– Сергей-воробей, ты?

– Да, я. А вы кто?

– Мы весной с тобой общались, в мае. Ты мне пропуск выписывал. Учителем назвал.

Потемневший взгляд из-под очков.

– Да, вспомнил.

– Ты возмужал.

– Да нет. Не успел. Мы с отцом погибли летом. Сначала батя, потом я. Батя попал в оборот под Стукаловой Балкой. А я, я попал в плен. Меня не убили – забили. Забили как выродка. Чтобы не плодил таких же на их Украине. Мне только мамку жалко. И сестру. Вы найдите мою мамку.

– Да как же я ее найду?

– Не знаю, но найдите. Они совсем одни.

В близоруких глазах – ни напряжения, ни отчаяния, ни сожаления. Спокойный взгляд, какой бывает только у тех, кто познал больше, чем может познать человек.