Подшитые валенки

Вокруг дороги все было покрыто пушистым снегом. Я шел в школу и чем дальше продвигался, оставляя за спиной березовое перелески и белые простыни полей, тем острее ощущал желание свернуть в сторону, пропустить уроки, как это случилось вчера и позавчера. Наверняка учительница Мария Алексеевна будет ругать за прогулы, стыдить перед всем классом, обзывать лентяем, и краска стыда зальет все мое лицо, а в коленках появится досадная, неприятная дрожь. Валерка Гладышев вместо сочувствия будет строить ехидные гримасы и отпускать колкие шутки.

Лучше, конечно, и сегодня прогулять уроки, чтобы избежать нравоучительной порки. Но ведь в школу все равно придется идти, и растягивать переживания до другого дня не имело смысла. К тому же, вчерашние прогулы объяснялись уважительной причиной – у меня прохудились валенки, а иной обувки идти в мороз в такую далёкую школу не было. Сегодня валенки подшиты и, значит, прогул в школе ничем толковым не объяснишь.

Назойливые мысли о том, как меня будет отчитывать учительница, переставали преследовать лишь тогда, когда я переключался на наблюдения за природой. В кронах берез суетливо порхали в поисках пищи самые маленькие синички – гаечки. На краю поля, проснувшегося от морозной ночи, бегала плутовка-лиса. Она то скребла снег лапой, то судорожно засовывала морду в разрытую норку. Вдруг на поверхность выскочила мышь, тыкнулась в снег, вся дрожа мелкой дрожью, и тихо запищала. Рыжая бестия подпрыгнула, как мячик, и молнией бросилась на нее.

Холодноватый воздух наполнился затяжной тишиной. Редкие снежинки ровно опускались с неба на землю, без всякого усилия и торопливости. Я прислушался к их полету, но все было бесполезно – они падали беззвучно.

Дорога завернула в деревню Вертлово. У колодца с ведрами в руках стоял дед Федор по фамилии Жильцов. В летние дни я частенько заглядывал к нему в гости – полюбоваться солдатами-ветряками, вырезанными из дерева. Он даже подарил мне одного за пятёрку по ботанике.

– За какими отметками идем? – спросил дед голосом, в котором слышалось любопытство глубоко неравнодушного человека.

– За пятерками, – без раздумий сухо ответил я

– Неужели за пятерками, едрена-корень? – переспросил дед и его круглое лицо расплылось в улыбке. – Эт-т мы еще посмотрим... Ты на обратном пути не забудь, покажи мне дневник.

По привычке я подошел к колодцу и напился легкой ледяной воды из ведра, привязанного к срубу. На обратном пути я делал то же самое, с единственным отличием – по дороге покупал в магазине в деревне Лехоть на десять копеек, что давала мне мать, два пряника с четвертинкой. Отрезанный на моих глазах продавщицей душистый ломтик-четвертинку я мгновенно, выйдя за порог, бросал в рот. Один пряник смаковал по дороге. А третий, последний, ел в деревне Вертлово, запивая его колодезной водой.

Дед за осень похудел, глаза его ввалились, походка сделалось вялой, голос огрубел. Окинув меня взглядом с ног до головы, он опять весело и озорно загоготал:

– Чует мое сердце, не видать тебе сегодня пятерки.

– Эт-т, почему? – переспросил я сердито.

– А не получишь и все.

– А вот возьму и получу.

– Как же ты ее получишь, ежели у тебя валенки на одну ногу, обе пары левые?!

– Неправда, один валенок правый, другой левый, – запальчиво отбил нападки я. – Вот, смотри...

Я решительно выдвинул правую ногу вперед и, едва повертев носком валенка взад-вперед, тотчас убрал его назад. На верхнем носке валенка красовалась маленькая коричневая заплатка. Напоминала она прилипший осенний лист... Испугавшись такого сравнения, и того, что дед высмеет сейчас мои валенки, я бросился наутек.

Дед вдогонку кричал:

– Смотри, ноги не сотри. Да слухай на уроках хорошенько учительницу.

Мимо меня промелькнули старенькие избы с дымящимися трубами, карнизы

с выпиленными узорами, покрашенные наличники, фигурчатые столбы крылец. В этой деревне я застал и местные обряды в их полной, неторопливой гармонии, и песни старушек, и пастушью игру на деревянной дудке, и хороводы... Сейчас меня интересовало только одно: неужели подшитые Василичем валенки так смешно смотрятся, что дед Федор решил поиздеваться надо мной? Никакие валенки не одинаковые, они на разные ноги. Просто правый чуть покосился в сторону из-за твердой нашитой заплатки из кожи. Левый тоже прошел ремонт: на нем аккуратно была наложена и прихвачена дратвой другая заплатка. Правда, она более громоздкая и заметная.

Продырявил я валенки в выходные дни на пруду во время игры в хоккей. Следовало нахлобучить на них резиновые калоши, но тогда бег превратился бы в тяжелое испытание, будто к ногам соперники привязали гири. Играли в хоккей мы с мальчишками не только в выходные дни. но и по вечерам. Сами очищали посиневший лед от снега, сами делали из березовых коряг клюшки. От сумашедшего бега и скольжения по льду, от частых резких и больных ударов клюшкой, наконец от постоянного отбивания шайбы валенки мои не выдержали и дали слабину. Дырки появились по-предательски сразу и заметных размеров, одна – на пятке, другая – на носке.

Дома я получил хорошую трепку от матери. Теперь ни выйти на улицу, ни сходить в библиотеку, а тем более в школу было не в чем. Да и морозы трещали немалые. Валенки были спасением. Полдня я переживал, сидя у окна, стыдил себя за потерянную обувь. На улице ходили мужики в фуфайках, бегали собаки, поджав хвост от морозца. А я продолжал изображать молчаливого сидельца, внутренне боролся с собой, восставая против безделья и одиночества. Спустя полчаса мне уже не хватало обычного общения. Через улицу в доме сидит вот также у окна целыми днями, облокотясь на подоконник, тихая, пришибленная бабушка Колесова. У нее никого на свете нет, она одна-одинешенька. На стенах не висит ни одной фотографии родственников, все сгорели в старом доме, остался лишь из журнала портрет Джоконды. Меня такая участь и такая душевная затхлость напугали. Я взял валенки и в который раз стал горестно рассматривать позорные дырки. Чем можно было их заделать, я не знал. Моего детского ума не хватало осилить эту беду. Сердце у меня заныло, губы задрожали. От бессилия и немощи на душе стало ещё хуже. Глотая слезы обиды, я ничком бросился на диван и безутешно заплакал, зарыдал. Откуда-то пришла мысль, будто я на всю зиму останусь без валенок, буду сиднем сидеть дома и смотреть в окно.

На улицу заметно пришла ночь, такая густая и беспросветная, какая возможна лишь в лесной деревушке. На обломанной верхушке старой березы повисла, будто фонарь, оранжевая луна.

Только я подумал, что из плачевной ситуации меня может вытащить лишь Василич, как его небольшого роста фигура появилась в проеме двери. Скидывая фуфайку, он со свойственным ему хладнокровием сказал:

– Крепчает мороз. Утром шел на работу – дым из трубы в колочьях улетал, а сейчас столбом стоит.

На бледном, энергичном лице Василича с заснеженными ресницами, с нависшими сросшимися бровями светились ласковые глаза. Подозрительно посмотрев в мою сторону, он добавил:

– И ветер вон как в окна поддает. Давно такого мороза не было.

Мне ни о чем не хотелось говорить. А поведать сходу о своей беде, о прогуленном из-за дырявых валенок дне, я робел. Неизвестно, как воспримет Василич мои прегрешения. Лучше помолчать, выждать время и в нужный момент рассказать обо всем как на духу.

И когда такая минута настала, грудь спокойно задышала, я выпалил всю историю с валенками и взмолился о спасении. К удивлению, Василич не то, что не выругался, а даже косо не посмотрел на меня. Наоборот, сочувственно повздыхал, а затем спокойно и деловито проворчал:

– Подумаешь, беда. Дратва у меня есть, игла в наличии... Нет только кожи. Завтра возьму у Грамагина кусок и вечером залатаю тебе валенки, будут, как новенькие.

– А ты можешь? – с потаённой надеждой спросил я, не веря в то, что дырки на обуви можно чем-то залатать.

– Да я всю молодую жизнь валенки только и чинил, – тяжело вздохнул Василич. – То валял, то заплатки ставил.

В каждом слове Василича, во всем его облике сквозила уверенность. Она незаметно передалась и мне.

– Валял? А как это?

– Ну, то целая наука. Без умения и опыта валенки не получатся. Меня этому ремеслу отец перед войной научил. Сам сгинул на фронте, а знания свои оставил. Что бы я без них делал? С голоду бы помер. И мать, и отца, и дядьев всех война забрала, не пожалела даже братишку. Остался я один с маленькой сестренкой. Вот и кормил себя да ее тем, что валял валенки.

– Ты умеешь до сих пор делать валенки?

– Так это вы, молодые, ни к чему не приспособленные. У вас там насчет крестьянских-то знаний и умений конь не валялся. А я, когда один на белом свете остался, без дома, без денег, без харчей, с одной лишь маленькой сестренкой, понял: без ремесла – никуда.

– Расскажи мне, пожалуйста, как ты валенки валял.

– Тебе-то зачем?

– Интересно ведь...

– Тогда садись, слушай.

Я присел на табуретку поближе к окну. Свет от лампочки падал на высокий лоб Василича, изборожденный морщинами. Он неуклюже присел рядом и уверенным голосом повел рассказ. Много было доброго, стариковского чувства в этих воспоминаниях.

– Сделать хорошие валенки непросто. Они не игрушка. Вырезать коня с гривой и посадить его на колесо, чтобы катился, можно за пару часов. А валенки, дай Бог, неделю работы требуют. Они последовательно, день за днем, проходят одну технологическую операцию за другой. Причем, все операции ручные... Тут проморгаешь одну операцию, либо пожалеешь время для другой, и смотришь – нет у тебя валенок, первая пара разваливается прямо в руках, вторая ломается, получается грубой, жесткой, негодной к носке. Бывало, целый день уходит только на то, чтобы из шерсти сделать заготовку для будущей обуви. Заготовку ту я по десять-пятнадцать часов вымачивал в растворе серной кислоты, а затем закладывал в печной котел. Отец этот котел на ярмарке приобрел. Катать валенки следует только горячими. У меня руки все были обожжены, так как через каждые полчаса мне приходилось пихать заготовку в котел. И эту операцию я проделывал десятки раз. До ломоты в руках. Обжигающие заготовки бросал на валки и катал их до нужной кондиции, обрабатывая при этом прутом, еще колотушкой... Делал это на трех колодках, аккуратно, последовательно. Затем обработанные заготовки перебрасывал на большие и малые терки. Когда появлялись почти готовые валенки, я их красил, затем сушил, шлифовал, закаливал в огне. Понял, какой трудоемкий и тяжелый этот труд – валять валенки? Пока они переходят из рук в руки, со счету собьешься. Зато радости при виде готовой обувки было хоть отбавляй.

После рассказа Василича я долго расспрашивал и задавал ему уточняющие вопросы, пытаясь постичь древнюю науку делать себе обувь, ту, что легка, удобна и не боится морозов. Промысел предков был так увлекателен, что ночью во сне уже не деловой Василич, а я сам валял валенки. Получалось все плохо, обувь разламывалась пополам. Одноклассник Валерка Гладышев бепрестанно хохотал, хватаясь за живот. А учительница Мария Алексеевна наклонилась вперед так, что глаза зеленые и сердитые стали близко-близко сверлить меня. «И тут ты набедокурил», – заворчал ее голос. Не вынеся долгого и ядовитого разоблачения, я проснулся. Пот градом катился с горячего лба.

Следующий день принес успокоение и радость. Василич пришёл с работы рано, принес большой кожаный лоскут и кинул его на пол.

– Давай, горе луковое, чинить будем твои валенки, – бросил он простодушный взгляд в мою сторону. – Где у нас ножницы? В столе, поди, давай, тащи их.

Я не знал, что означает «горе луковое», но пулей полетел искать ножницы. Осмотрел всю мебель в доме, проверил ящики в столе и тумбочке... Утешение пришло, когда обнаружил их на телевизоре.

Василич присел на табуретку, пододвинув к себе другую. Разложил на ней по очереди нужный инструмент, ближнее место заняло шило с деревянной ручкой. Его острый кованый наконечник внушал доверие. Далее расположились игла серебристого цвета, наперсток, перочинный ножик, клубок черной, как уголь, дратвы, ножницы и щипцы.

– А щипцы-то зачем? – удивился я при виде их.

– Язык тебе прищемить, чтоб помалкивал и не мешал, – пробасил Василич.

Тишина в работе была главной для Василича. Если другие плотники из его бригады любили посудачить или попеть песни во время строительства дома, то для него это было неприемлемо. Тут одно допустимо – либо топором орудовать, либо песни петь. И сено косил Василич в тишине, и лошадь запрягал, и огород копал – все без словословия. А вот как закурит в перерыв, так тут ему хоть рот зашивай, расскажет не одну байку из своей богатой биографии – про войну кровавую, про целину заснеженную, про сибиряков, которые умели выручать друг друга...

Мне ничего не оставалось, как замолкнуть, и в тишине наблюдать, как Василич ремонтирует испорченные валенки. На стене монотонно тикали часы. Лохматый кот спрыгнул со струганой лавки, важно прошёл по застиранным разноцветным половицам и решительно запрыгнул на печку, недавно побеленную с добавлением синьки.

Заскорузлые пальцы Василича ловко вдели длинную дратву в игл Отрезанная кожаная заплатка мягко легла на продырявленную пятку валенка, который Василич сильно зажал между ног. Острая игла вошла в кожу и под давлением наперстка прошла валенок насквозь. Таким манером строчка за строчкой прошивалась заплатка. Стоило игле увязнуть в твердосваленной шерсти, как Василич в ход пускал щипцы, просовывал их внутрь обувки, стискивал иголку и вытаскивал ее вместе с дратвой. «Понятно, для чего щипцы нужны», – подумал я, глядя на то, как быстро заплатка срастается в одно целое с валенком.

– Видишь, как красиво все выходит, – сказал Василич с оттенком самодовольства, заметив, что я любуюсь его работой.

– Не знаю, – пожал плечами я.

– Чего так?

– Заплатка-то вся на виду. Валенок серый, а заплатка коричневая. Ее бы закрасить.

– Ты у нас больно прыткий. Закрасить? Да кто ж так делает?!

– Никто не ходит в заплатанных валенках. Меня засмеют в школе.

– Ошибаешься. Еще как ходят. На прошлой неделе Тоське Рыжовой, соседке, чинил валенки, и она ходит, знай, форсит себе.

– Она большая.

– И что из того, что большая?! У тебя всю зиму ноги в тепле будут – вот что важно.

По настоянию Василича, я прошелся взад-вперед по дому в заштопанных валенках.

– Жмут? – спросил Василич.

Мне не хотелось говорить. Хотя нога в валенках чувствовала себя свободно и легко, будто никакого ремонта и не производилось.

– Нитки внутри не мешают? – опять задал Василич вопрос.

– Нет, – нехотя пробормотал я.

Сдержав в себе ненужные, бесполезные слезы, я поставил валенки на печку, а сам лег спать. Завтра в школу, и ничего тут не изменишь, возражай – не возражай, а идти придется в любом случае. Валенки стояли перед моими раздраженными глазами, я пытался их загипнотизировать, чтобы они свалились на пол. Однако представил себе, что останусь без них и в школу придется идти в летних сандалиях... На улице пронизывающий холод, одеревеневшие ноги превращают каждый шаг в мучение... Нет, подумал я, пусть уж будут залатанные валенки, важно, как говорит Василич, чтобы ноги были в тепле. С этой мыслью я сразу заснул легким, беспечным сном.

Утром с тяжелым сердцем я отправился по заснеженной дороге в школу. Пока шел, все глядел на валенки. Заплатки всё больше казались мне позорными нашивками.

...Наконец передо мной появилось школьное крыльцо. Я обмел веником валенки от снега, зашёл в помещение и подождал несколько минут в раздевалке, чтобы войти в класс последним. В моей душе застенчивость боролась с решимостью, порожденной отчаянием, я стоял у дверей не в силах заговорить с одноклассниками, ни тем более открыть дверь.

И только когда следом за мной в класс вошла Мария Алексеевна, я немного успокоился. Никто из ребят не успел разглядеть мои валенки.

Учительница пристально обвела взглядом весь класс и тотчас остановилась на мне. Густые брови, чуть обвисшие над ее глазами, заметно вздрогнули, поднялись.

– Смотрите-ка, прогульщик наш дорогой, появился, – громко сказала она. – Встань-ка, любезный мой, и скажи, почему ты отсутствовал два дня?

Мое сердце учащенно забилось. Соврать, что болел, нельзя, нужна медицинская справка. Правду сказать – ребята засмеют...

– Ты чего молчишь, в рот воды, что ли, набрал?..

Этот простой вопрос еще больнее отозвался в сердце. Вдруг учительница улыбнулась, и я решил признаться:

– У меня валенки выбыли из строя, прохудились...

Договорить я не успел, как сидящие рядом одноклассники быстро повернули головы на мои ноги. Учительница тоже подошла ко мне и смущенно осмотрела валенки в заплатах.

Мои веки трусливо сомкнули глаза, и я замер в ожидании взрыва ребячьего хохота.

– Ой, как красиво у тебя подшиты валенки! – ойкнув от удивления, всплеснула руками Мария Алексеевна. – Кто ж у тебя такой мастер? Замечательный мастер! Валенки будто новые.

– Это Василич, – выпалил я, набравшись смелости, твердым и уверенным голосом. – Он, знаете, всю жизнь валенки валял, а теперь чинит их всей деревне.

– Какой молодец! Наверное, и я попрошу его подшить мне валенки.

– Да он с удовольствием...

Тут меня понесло. Я зачем-то пересказал учительнице и всему классу, как Василич после войны спасался от голода тем, что валенки валял вручную... Меня никто ни разу не перебил. Рассказ слушали в тишине. Лицо учительницы округлилось от улыбки, просветлело, и она неожиданно предложила классу:

– Давайте-ка сегодня вместо урока математики проведем урок музыки. Послушаем пластинки с музыкой Чайковского.

– Давайте, – хором: отозвался класс.

Впервые в жизни я, завороженный и счастливый, слушал классическую музыку. Ничего не понимая в ней, силился представить, как подсказывала Мария Алексеевна, будто на улице, высоко в небе, злой черный ворон напал на прекрасного лебедя... Шла борьба между добром и злом, и добро победило. Валерка Гладышев с вытаращенными глазами сидел, как никогда, спокойно, думал о чем-то своем. Рядом с ним присела учительница, и, видимо, ему внушала: «Слушай музыку, а то вырастешь шалопаем.

Никто из нас не желал становиться шалопаем, и мы тихо слушали то «Лебединое озеро» Чайковского, то вальс цветов из его «Щелкунчика».

Обратная дорога домой в этот раз была самой счастливой в моей жизни.

Юная душа моя была покорена непонятной, но такой нежной и необычной музыкой, и она пела среди заснеженных полей и березовых перелесков. Еще я радовался тому, что Василич превратил мои дырявые валенки в самые красивые.

Проходя деревню Вертлово, я нарочно остановился у дома деда Федора Жильцова, желая сказать ему про свою радость и похвастать обувкой. Но тот на улицу не выходил. Я прошелся перед окнами его дома взад-вперед, но он опять не показался. Тогда я запел свою любимую песню, что часто слышал по радио:

Ямщик, не гони лошадей,

Мне некуда больше спешить.

Мне некого больше любить.

Ямщик, не гони лошадей.

Дед Федор занят был, видимо, своими домашними делами. Я написал рукой на снегу возле крыльца слово «Ура!» и помчался домой.

На следующей неделе, в воскресный день, на табуретке Василича лежали потертые, с дыркой на пятке, валенки учительницы.

Рыжики

Грибники давно уже смирились с тем, что рыжики ушли из леса, пропали, будто их и не было. Но они росли лет семь-десять назад на хорошо освещенных солнцем сосновых полянах, и росли не одинокими оранжевыми шляпками, а большими группами. Найдет кто-нибудь из деревенских жителей рыжиковое общежитие, нарежет за полчаса целую корзинку и тотчас разожжет азарт у других. Тут уж за грибами, прозванными в народе наиглавнейшими, начнется настоящая охота.

Я и сам с душевным трепетом убегал в лес на поиски рыжиков, находил их по десятку на одном месте и ликовал потом весь день. И помнил о том чудесном походе до следующего года.

Теперь, если рыжик встретится на песчаной лесной тропинке, то в единственном числе, а порой еще и червивый.

У Василича на этот счет было свое мнение:

– Повырубали сосняки-ельники, а их место заняли сорные деревья, да травища по пояс вымахала. Где рыжику-то расти? Он любит почву, пропитанную хвоей, смолой, солнечными сосновыми ваннами... Ты понюхай рыжик, он ведь пропитан хвоей, и на шляпках его торчит эта самая игольчатая хвоя. А знаешь ли ты, как коровы пасутся на грибах? Раньше скотину совхозную, уж тем более домашнюю, пасли по лесам и опушкам. Не хватало сенокосных угодий. И я заметил, когда пас скотину в лесу: там. где коровы по тропам и полянам гуляли и щипали траву, там всегда гриб рос – и белый, и масленок и рыжик тоже.

Трудно спорить с Василичем, если в лесу и взаправду сосну и ель повырубили чуть ли не под гребенку. В неприютных осинниках не то что ценный гриб не заводится, там и муравей не живет. Угрюмая тишина, царившая там, отпугивала даже охотников.

Свыклись деревенские жители, и я вместе с ними, что рыжики канули в прошлое

Так бы и жил я с этой грустной мыслью и последующие годы, как вдруг этим летом Василич неожиданно для всех привез корзинку рыжиков. Именно привез, а не принес.

Выйдя на пенсию, Василич пристроился дежурным плотником в пионерском лагере. Ремонтировал стулья в комнатах, крыши спасал от дождя... Поскольку добираться пешком до работы было далековато, да и у Василича болели ноги, то он купил себе мопед. Садился на него утром при чистом закате солнца и мчался вперед так, что пыль вдоль дороги, поднятая колесами мопеда, сопровождала его до самого лагеря.

Ездить по правилам Василич не умел. Оттого и выезжал до первых петухов. Руки его вцеплялись в руль, шея врастала в плечи, тело и мопед становились единым целом. В движении он никого из прохожих не видел, никого не замечал. Как-то я окликнул его, проезжающего мимо меня на небольшой скорости, но он не повернул головы ни на миллиметр. К технике у него было прохладное отношение, точнее, он ее не любил, а она, видимо, отвечала взаимностью. Как-то он наехал на ямку и упал в кювет. Другой бы на его месте после этого в гараже почистил бы колеса, протер цилиндр, залитый бензином, смазал цепь, а Василич лишь поправил вывернутый руль, сел на седло и поехал дальше. Он относился к мопеду как к обычной железяке.

– Глазам не верю, это что – рыжики? – спросил я Василича, присев у корзины, набитой давно забытыми оранжевыми дарами леса.

– Рыжики, – утвердительно кивнул головой Василич.

– Не может быть. Они давно выродились. Где же ты их нашел?

– В лесу.

Взяв в руки несколько рыжиков, я сразу почувствовал, как в нос шибануло приятным запахом хвои. На ладошке разместилось четыре маленьких гриба, одинаковых по размеру, кругленьких, как пуговицы. Заглянув в корзинку, я удивился – остальные рыжики были точь-точь такого же размера. Уменьши их немного, и они все пролезут в бутылочное горлышко.

Я догадался, что Василич собирал молодые и браковал старые грибы. Но для убедительности спросил:

– Почему ты срезал лишь маленькие рыжики?

– Там большие не растут, – улыбнулся Василич и добавил: – Для засолки холодным способом лучше – молоденький гриб.

– Каким? Холодным?

– Конечно. Без промывки, без вымачивания... Положил рыжики в банку, каждый слой просолил и – баста. Листья смородины, укроп, чеснок ни в коем случае не кладем. Так рыжик в засоле сохраняет и свой запах, и даже окраску.

– И на зубах хрустит.

– Рыжик – не огурец, ему не хрустеть, а оригинальным ароматом радовать. Жаль, что нет сейчас в продаже деревянных кадок, приходится использовать стеклянные банки. В них, конечно, легче маленький гриб пропихнуть. Но запах леса зато держится недолго.

На шляпке гриба ржаво-красноватого тона с зеленоватым углублением посередине Василич заметил ползущую улитку. Вытащив этот гриб и положив на траву, я долго наблюдал, как пришелец из леса перебирался на лист одуванчика. Рядом со мной молча стоял сосед дядя Миша Токарев.

– Василич, может раскроешь секрет и подскажешь, в каком лесу рыжики искать? – спросил я.

– Никаких секретов у меня нет. Рядом с лагерем, где плотничаю, там и набрал корзинку.

Я знал, что пионерский лагерь, куда ездил на работу Василич, окружен редким сосновым бором, имеющим статус памятника природы. Переспрашивать, в каком конкретно месте там растут рыжики, было неудобно. Мысль пришла простая: через три дня подрастут новые грибы, и тогда я сам там их найду.

Но на следующий день с утра пораньше в сосновый бор направился дядя Миша Токарев. Прихватил корзинку размером больше, чем у Василича, и решил обобрать все грибы до моего прихода.

Вернулся он совершенно пустопорожним. На дне корзинки лежал лишь складной ножик.

– Обманул Василич, – пожаловался он. – Нет в бору у лагеря никаких рыжиков, одни свинушки.

Свинушки мне были знакомы. Они всегда росли у муравьиных пирамид. Из-за токсичности их в деревне никто не брал.

Поход дяди Миши остановил мой порыв.

Прошло три дня, и Василич вновь привез корзинку рыжиков. Вновь таких же маленьких, отобранных будто по специальному заказу. На его худощавом старческом лице с серыми глазами блуждала улыбка.

– Нехорошо так шутить, – посетовал я. – Дядя Миша облазил весь сосновый бор в поисках рыжиков и ни одного не нашел.

– Кто ж ходит там, где все вытаптано?! – заговорил Василич спокойно, ровно, не торопясь. – Нужно было вниз к речке спуститься, перейти ее, и там в еловых посадках рыжики собирать.

– Опять шутишь. Видел я те посадки елок. Они в один ряд вытянуты, между ними заяц не проскочит, бока ветками раздерет.

– Правильно, елки посадили тесно друг к другу. А ты вдоль рядов и иди. Рыжиков там – хоть косой коси, один меньше другого.

Утром я проснулся рано с желанием найти грибное место Василича. На улице пробрызнул дождик, побарабанил дробно и легко в оконное стекло и притих. Я взял в дорогу кусок хлеба, посыпанный солью, и рванул напрямки к реке. Впереди на тропинке показалась ссутулившаяся спина Василича, обтянутая пиджаком с заплатами на рукавах. Он ехал на мопеде в лагерь. Вначале мне подумалось, что он хочет опередить меня и собрать первые свежие грибы. Но у Василича на руле висела его серая потрепанная сумка, из которой торчали нос ножовки и рукоятка от топора. Тогда я решил, что Василич нарочно указал на еловые посадки, будто там рыжиков – брать не обобрать, а на деле их нет. Саженцы на пойменном лугу были высажены лет десять назад. Кругом осока и травища высокая. Откуда там появиться грибам? К тому же рыжик – гриб чистоплотный.

Пессимистическое настроение хоть и охватило меня, но ноги все равно несли к посадкам.

Весь берег реки был утыкан рыбаками. В здешних бочагах значились богатые окуневые места. Порой после горячего клева мальчишки ведра рыбы домой приносили. Два юных рыбака, завидев меня с корзинкой, остолбенели, вытащили удочки... У одного на крючке бесновался червяк. У другого крючок был пуст. Он сделал новую закидку и сказал слезливо:

– Здесь отродясь грибов не водилось.

– Знамо дело, не водилось, – согласился я и приврал: – Мне лекарственные травки нужны – зверобой, шалфей.

Разговор с мальчишками вызвал у меня грустно-щемящее чувство. Сейчас рыбаки меня на смех подняли, а вечером будет безжалостно хихикать дядя Миша Токарев. А Василич в оправдание скажет: «Где я побывал, там грибы бесполезно искать». Я стал ругать себя за слабоволие, за то, что покорно терплю любую глупую шутку.

Так с печалью в душе и с рассеянным взором я добрел до посадок, будоража ранних птиц и насекомых. У первых же елок мои ноги наткнулись на заросли кипрея. Я машинально сорвал пахучие головки-соцветия и бросил их в корзинку. Видимо, подействовало обещание мальчишкам собрать лекарственные растения.

Спустя две минуты, как только я очутился в длинном ряду между елками, кипрей пришлось выбросить. Перед глазами замаячили островки оранжевых грибов.

– Ого, тут рыжики! – взмолился удивленно я. – Надо же, всамделишные, настоящие рыжики! Не обманул Василич.

Проснувшееся солнце поднималось над молодым ельником.

Поставив корзинку на землю, я наклонился и срезал сразу несколько грибов с красноватыми ножками. Все они оказание чистыми, без червяков. Меня это еще больше порадовало и раззадорило. В стремительном порыве я еще положил пяток рыжиков в корзинку. Сердце у меня дрожало, как рыба на крючке. Радостно было осознавать себя не обманутым.

Но тут я поднялся и задумался. Опытный глаз бывалого грибника заметил: рыжик он и есть рыжик, только не такой, как у Василича. Какой-то большой, шляпка зеленоватого цвета, лишь по краям оранжевая. Ножка толстая, поеденная улитками. У Василича все грибочки были маленькие, рыженькие, ровненькие, даже щеголеватые. Конечно, размеры и окраски шляпок были несхожие.

Я поднял один рыжик, размером с блюдце, на уровень глаз. Выглядел он красиво, но не так благородно, как у Василича. Шляпка почти плоская, с неглубокой впадиной посередине, с загнутым краем. Лучи солнца, которые скользили не только по вершинам елок, но и попадали на гриб, сделали его кожуру бурой, крепкой. Аппететитный грибной запах ударил в нос и прекратил мои наблюдения. Ясно было, что Василич собирал здесь лишь миниатюрные рыжики, а большие не трогал.

Пройдя вперед, я обнаружил ту же картину: кругом на земле сидели грибы– переростки. Отказываться от сбора я не стал, все же еловые посадки подарили мне долгожданных рыжиков. Размеры меня быстро перестали волновать. Душа пела от того, что грибов было много, и почти все они оказались удивительно чистыми. И когда корзинка заполнилась до отказа, я сорвал последний дар природы и поцеловал его. На губах застыл холодок рыжика, а в ноздрях повис запах малорослых елок. Морщинистые, неглубокие круговые складки на шляпке свидетельствовали о большом возрасте гриба. Я положил его на самый верх корзины, чтобы продемонстрировать Василичу, что всякий рыжик красив по-своему.