Повесть

В воскресенье, как обычно, прибиралась в Милкиной комнате. Кроме полива растений и вытирания тончайшего слоя пыли с поверхностей, делать там было, в общем, нечего – однако задержалась, как всегда, надолго.

Это был самый лучший день недели, когда все дела остались вчера и начнутся завтра, а вот сегодня - только одно неизменное занятие, которое никогда не в тягость, разве что в привычную грусть. Грусть лёгкую, почти невесомую - как вот эти голубые шторки, которые первым делом следовало распахнуть; грусть, вызывающую в душе словно бы такое же нежное позваниванье.

Позванивали шторки оттого, что все были увешаны, унизаны значками - символами разных городов, привезённых из поездок; теперь-то давно в моде подобные им магнитики, которыми облепляют холодильник. Значки же, все эти гербы и символы Ростовых и Суздалей, Владимиров и Черниговых, Александровых, Переславлей-Залесских, Звенигородов и проч., и проч. - когда-то начали собирать ещё её родители, потом изрядную долю добавила уже она сама и, наконец, Милка внесла свою лепту – Вологдой, куда они ездили с классом, и Московским Кремлём – там они были с ней вдвоём, но выбирало в сувенирном ларьке дитя самостоятельно.

Колёсики с крючками, на которых вешаются шторки, что-то стали в последнее время заедать, застревать на карнизном стыке; вот и сейчас пришлось забираться на стул для их вызволения. Снег в этом году выпал рано и плотно лёг уже сейчас, в начале ноября – даже декабрист на подоконнике зацвёл раньше времени, выбросив свои ярко-розовые, почти малиновые побеги. Вот же день за окном: свинцовое небо сверху, светло-серая пелена снизу – чуть не с утра сумерки…

Сначала, как всегда, следовало протереть письменный стол. Старая лампа с лиловыми стеклярусными подвесками полукругом осветила столешницу, покрытую стеклом, и выложенные под ним милкины листочки, испещрённые перечнями английских слов, которые следовало наизусть запомнить, а также русских: «несмотря на», «беспрецедентный», «имплантат» и тому подобных, правильное написание коих тоже следовало держать перед глазами. А ещё - несколько случайных вырезок - кажется, из газеты «За рубежом», которой уже давно не существует. Карикатуры иностранных изданий, показавшиеся прикольными: Россия в виде гигантского медведя, нависающего над крошечными фигурками Буша-старшего с Ельциным («Он очень мил - но только когда не голоден!»), Россия в виде маленького мишки, протягивающего миску с надписью «food», Россия в виде гигантской рептилии, кусающей себя за хвост с надписью «Chechnia» (нестандартный образ от гватемальского, что ли, художника – у латиноамериканцев свои тотемные представления)…

 Милка сюда чего только не засовывала, частенько образовывая целые экспозиции из картинок, открыток, листков с четверостишиями, афоризмами, рисунками, каллиграфическими упражнениями, которыми одно время увлеклась... Потом столешницы для всего этого стало уже не хватать, и однажды она приволокла откуда-то из школы списанный щит, обшитый холстом, кажется, для наглядной агитации, и стала пришпиливать всякое разное и туда тоже.

Щит этот был прислонён к торцовой стенке шкафа, вплотную прижатой к лежанке, - так, что можно его разглядывать у себя в ногах, закинув за голову подушку, за подушку – руки… В ушах при этом – плейер, в зубах – проклятая жвачка, на пузе – журнал или книжка. Любимая поза – ну конечно, ведь младость желает всех удовольствий сразу!

Сейчас на нём осталась репродукция из какого-то журнала – цветное изображение южного города Варны, но сделанное зимой, под осыпавшим деревья и крыши лёгким снежком – и там он, оказывается, случается – всё это, с освещёнными окнами и полоской моря вдалеке, выглядит неожиданным, завораживающим, полным тайны. Внизу – для чего-то – маленькая схема московского метро («Похожа на осьминога, правда?») и собственноручно вычерченный план посёлка, где всегда снимали комнатку в одной и той же даче (обозначена красным фломастером). По бокам прикреплены кем-то подаренный сувенирчик – крошечные башмачки-сабо на шнурке и фенечка с буквами МИЛ, так и не довязанная…

 Затем требовалось протереть открытую полку с учебниками и стареньким глобусом; кроме неё ещё имелись застеклённые книжные стеллажи - и всё,

никаких компьютеров; компьютер был приобретён уже ею самой, для работы, которую нередко теперь делала по вечерам, и стоял он в другой комнате.

Милку компьютеры, которые стали тогда появляться у некоторых друзей, интересовали, конечно – но не так, чтобы сильно. Она обожала всевозможные блокнотики, ежедневники и ежегодники, альбомы и фотоальбомы, ящички и папки для бумаг, записные книжки и книжки телефонные, даже визитницы – то, что теперь встречается в быту реже и реже, вытесняясь электронными носителями. Тогда же, наоборот, всё это пользовалось спросом, радуя пришедшим изобилием выбора, который, как и выбор книг, полностью снимал проблему «чего дарить» – друг другу и всем прочим…

Из книг Милка тоже любила разводить завалы, читая обычно параллельно по нескольку штук - многочисленными закладками служил любой подручный материал: яркие рекламные буклетики, старые календарики, обёртки от шоколадок… В дело иногда шли ещё и пригласительные билеты, билеты музейные и театральные – но вот они-то потом были ею собраны и переложены в большой конверт, лежащий теперь в верхнем ящике стола, забитого всем этим добром, чтобы иногда перебирать, вспоминая про спектакли-выставки, где бывали вместе или по отдельности. Остальные же закладки так и оставлены в книжках там, где были вложены, – она зачем-то ( зачем?!) требовала от Милки именно закладывать нужные места, а не портить страницы карандашными пометами. Теперь вот можно лишь гадать, какие именно строки и пассажи так привлекли детское внимание…

Эти многочисленные книжки, свои и библиотечные (выкупленные потом в качестве утерянных), давно отправились на полки; только у изголовья по-прежнему лежала стопка самых любимых, настольных: «Человек находит друга», «По садам и паркам мира», «Фиалковый венец» с «Холмами Варны»; а также катаевская «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» - Милка простодушно удивлялась и радовалась тому, что её можно начинать с любого места, и обычно прочитывала на ночь по маленькой истории, открытой наугад. Иногда при этом оглашая, с выражением, целые куски текста о дореволюционном одесском – но не бабелевском, так скажем, а православном жизненном укладе; она же про себя замечала: как быстро всё летит, вот уж ребёнок читает матери вслух, а ведь ещё вчера было наоборот!

Сейчас, точно так же раскрыв книгу наугад, она попала на историю про то, как маленький братец автора, будущий Евгений Петров, произносит, покорно протянув во время театрального антракта роскошную коробку шоколадных конфет соседке, девочке-ровеснице: «Может быть, вы не хотите шоколада?»

Они тогда веселились над этими строками, и с тех пор так и говорили друг другу в подобных ситуациях: может быть, ты не хочешь - добавки, варенья, печенья, сходить погулять, съездить искупаться?..

Теперь, что ж, - осталось закрыть книгу, выключить лампу. И бросить привычно взгляд напоследок, прежде чем задёрнуть шторы и притворить дверь: вроде порядок? Да, порядок, как обычно…

После, ближе к вечеру, в квартире раздался телефонный звонок – весьма неожиданно. Гудки долгие. Межгород? Странно, у неё и обычные-то, местные городские звонки раздавались нечасто. Наверняка ошибка… Но нет, оказалось - Оборин, Милкин биологический отец, звонит из Москвы. По жизни они почти не общались, пересекались чисто эпизодически. Правда, последний раз видались всего несколько месяцев назад, летом. Оборин тогда тоже прозвонился неожиданно - будучи здесь, в городе, на своей малой родине. Предложил посидеть-поговорить; она, пожав плечами, согласилась.

 Выглядел Оборин для своих лет молодцевато – поджарый, спортивный. Весь облысел, правда, но ему шло: форма головы, ничего не скажешь, красива и выразительна. Интересный успешный мужчина, плейбой по жизни; а всё равно в глубине души было чудно и странно – и чего это она когда-то, вечность назад, по нему так уж убивалась? Хорош, бесспорно хорош – но зачем стулья-то ломать? Впрочем, «стулья» эти, к счастью, продолжались совсем недолго, Милка появилась – и всё как отрезало. До тебя ль, голубчик, стало…

Вполне банальная была история, студенческий роман. Она тогда поступила в престижный московский вуз, на дневное. Там обнаружилось целое землячество, не такое уж маленькое, уроженцев их города – и Оборин, третьекурсник, среди них – ну просто первый парень на деревне. Выяснилось, что росли они почти рядом, на соседних улицах, но в школы ходили разные и потому как-то ни разу не пересеклись. Оборинская звёздность распространялась, впрочем, значительно шире того землячества; большое будущее определённо его ожидало. Дальнейшее предсказуемо: года полтора немого обожания, затем почти год пребывания в роли подружки, которой её милостиво удостоили, и, в довершение – его скандальная измена пополам с её незапланированной беременностью… Она тогда из этой пошлой тривиальщины вышла решительно: хлопнув дверью, вернувшись к маме, которая грустила молча, но отговаривать ни от чего не стала. Впрочем, к её, маминому, успокоению, всё потом как-то образовалось: институт дочь всё-таки закончила, переведясь на заочное, и работу по месту жительства нашла приличную. А внучку так и вовсе подарила превосходную: беспроблемный, практически идеальный ребёнок. Чего ещё было желать ей, бедной вдове без особых амбиций?..

… Оборин рассказал, что у него, оказывается, ещё весной умерла одинокая старшая сестра, а он вот только сейчас, наконец, закончил все хлопоты по продаже квартиры и уже вечером отбывает к себе в Москву. Получалось – всё, больше ему в родном городе делать нечего. Последнее прости, так сказать.

Вяло поговорили об общих знакомых – тех, что вернулись сюда после окончания вуза, и тех, кто зацепился тогда в столице; потом немного о музее, при котором Оборин состоял научным сотрудником, и университете, где он профессорствовал. Семейной жизни не касались; до неё доходили, конечно, слухи о его браках, разводах (однажды Оборин вроде даже был официально женат на львице из артистической богемы старше его чуть ли не пятнадцатью годами) и многочисленных детях, но он, слава богу, при ней об этом никогда не распространялся.

Они сидели в уличном кафе, под тентом. Ближние столики оккупировала компания бесцеремонных, громко галдящих тинейджеров. Весьма благополучные детки, все вон с мобильниками, несомненно дороже, чем у неё, – но чего ж они теперь сплошь все такие отвратительные? Нам в период гормональных всплесков так распускаться не разрешали, и даже Милкино поколение ещё вело себя на людях в целом попристойней, хотя эпоха перемен уже шла вовсю, сметая нормы и представления. Впрочем, что ж – растущие организмы во все времена ведут себя так, как им дозволяется. А дозволяется им ныне практически всё, любые ограничения отринуты в качестве смехотворных…

Когда компания не спеша снялась с места и двинулась самоутверждаться куда-то дальше – будто мутная волна отхлынула, оставляя после себя пластиковый, картонный и прочий мусор. Какое же это счастье – тишина…

- Смена формаций, чего ты хочешь! – прокомментировал Оборин, заметив её настроение. - Неустоявшиеся нормы общественного поведения. А ранняя социализация - диктует; молодые вообще, как известно …

- Молодой человек – это оксюморон, - пробормотала она.

 - Тянет на афоризм! – хохотнул Оборин. – Я лучше скажу: «молодость – это недоразумение и беда», но к счастью, проходит она быстро. Так что не суди строго. Мы ж тоже в эти лета, вспомни, – при предках одни, а меж собой выкобенивались – откуда что бралось!.. Думаешь, она бы вела себя сейчас сильно по-другому?

Не удостоив ответом, только поглядела на него – молча, холодно: при чём тут она? Как ты, вообще, смеешь тут чего-то о ней? Во-первых, в твоей дочери не было ни капли вульгарности отродясь; впрочем, откуда тебе про это знать-то. Во-вторых, ни в какой такой социализации среди недомерков и недоумков она не нуждалась, общалась с парой-тройкой хороших ребят, да и то не слишком много; была, в общем, домашним ребёнком. И вообще, сейчас-то она успела бы университет, поди, закончить, делом каким-нибудь серьёзным занималась: девушка азартно-целеустремлённая, которой болтаться и прохлаждаться подобным образом было б совершенно некогда и незачем!..

Подумав так, она рассердилась на него ещё больше: зачем он вынудил её, пусть совершенно невольно, дать волю воображению, представить, хоть на секунду, то, что могло бы быть сейчас? Она в своё время себе приказала, зарок дала – никогда не думать, не гадать, какой стала б Милка впоследствии, как бы вырастала, как менялась, что бы из неё получилось. И это, в общем, удавалось: мысленно оставаться вместе с Милкой там, где той четырнадцать лет - как в поэме, навсегда четырнадцать; там, где им вдвоём лучше и быть не могло бы.

Да - нигде, кроме… При том, что действительность-то тогда, в начале и середине девяностых – не дай бог: неопределённость, унизительное бюджетное обнищание, долги после похорон их любимой мамы и бабушки и так далее, все всё помнят, чего говорить. Нет, в другом дело: в самом укладе, когда ещё посылали открытки к праздникам, получали обстоятельные письма и так же подробно на них отвечали, выписывали газеты и журналы, всё читали и всё обсуждали… Когда, выгадав лишнюю копейку, обожали навещать магазинчики, торгующие канцтоварами, и выбирать те самые писчебумажные радости… Когда люди звонили друг другу из дому или закрытых телефонных будок, а не выносили без стеснений свои бесконечные личные разговоры на всеобщее прослушиванье… Да и в остальном, как уже было ею по-обывательски, консервативно замечено - вели себя посдержанней, без тотального нынешнего «заголимся и обнажимся!»; остаточное понятие стыда и приличий, какое-никакое, а ещё существовало. И когда, наконец, представить было невозможно, как скоро всё это начнёт исчезать, на глазах вымываться из повседневности, взамен наполняя её нынешней мутью… Так что им здорово повезло остаться вместе в реалиях именно той, прежней эпохи; это она теперь понимала всё более отчётливо.

- Я тут, знаешь, недавно, - сказал Оборин, как ни в чём ни бывало, - нашёл у себя её фотографию, старую такую, чёрно-белую. Заказал увеличить – получилось даже неплохо, хотя всё там… вдалеке так. Маленькая фигурка, но тем не менее, характер виден. Резвая такая барышня, лет шести, с санками…

- Откуда у тебя?! – встрепенулась она, пытаясь сообразить, вспомнить, что это может быть за фото.

- Да сам я однажды щёлкнул украдкой, аппарат с собой оказался - ещё допотопный такой, не помню даже, как и назывался-то. Зимой, на Федосеевом овраге, где гору заливают. Она там с бабушкой была, Ольгой Дмитриевной, я шёл мимо, издали узнал, ну и…

Надо же, и имя-отчество помнишь, отметила она, но приязни к нему от этого не добавилось.

- Подходить не стал, - продолжил он, - мне ведь Ольга Дмитриевна как огласила тогда сразу полный от ворот поворот… от твоего имени, не от своего, конечно, - она-то сама помягче была и поразумней…

То ты и не стал ни на чём настаивать, мысленно закончила она. И на здоровье, без тебя справились… Он тоже помолчал, потом продолжил:

- В общем, подходить никогда не подходил, но издали взглянуть, когда сюда наведывался, мне доводилось… Тот раз, кстати, особо запомнился – так она навернулась, аж сердце ёкнуло…

- Что-что?!

- Так ведь я её на вершине горы запечатлел-то; а сразу после - она съехала как-то неудачно, и – в сугроб. Лежит вроде без движения. Подбегаем – я, ещё кто-то, поперёд бабушки… Мне сначала показалось, что у неё кровь на лбу – а это, счастью, рукавичка красная просто налипла. И вообще, сильно она не ударилась – оказалось, просто лёгкий такой шок от испуга. Вскочила потом, отряхнулась, как ни в чём не бывало. Собиралась опять на гору, но тут уж Ольга Дмитриевна её в охапку и домой!.. От тебя, наверно, скрыли сей инцидент, чтобы не волновать?

- Наверно, - пробормотала она непослушными губами. Потому что красная рукавичка получалась предвестницей того, что лет через восемь увидать придётся ей самой. И не рукавичку уже, а настоящую ранку, небольшую, не сразу различимую, лишь подмочившую задравшуюся чёлку; лоб при этом почти весь останется чистым, как и лицо – даже не исказившимся, с выражением скорей удивлённым, чем испуганным. В чём, считай, ей крупно повезло – ведь сколько людей находят и хоронят своих детей в таком виде, когда их и опознать-то можно с большим трудом; но думать про это, представлять себе такое она никогда даже и не пыталась, сознание просто спасительно выталкивало подобное напрочь… Так что, разбиться на мотоцикле – гибель, можно сказать, романтическая, это ведь не встреча с маньяком либо что-то столь же непереносимое. О чём стоит всегда помнить и благодарить судьбу – да, именно так.

- У тебя есть ещё фотографии? – не сразу выговорила она.

 - Нет, только эта.

- Я хочу её увидеть.

- Конечно. Диктуй емельку, я тебе вышлю…

- Мне бы лучше исходную! – сказала она, поскольку почтового ящика до сих пор не имела – зачем он ей?

- Исходную? – слегка удивился он. – Ну хорошо, давай по обычной почте отправлю.

- О, нет, ей я не доверяю. Пропадёт или повредится как-нибудь…

- Ну, тогда можно будет с оказией передать. Сам-то я уж и не знаю, когда теперь сюда выберусь, а кого-то из ребят наших попросить могу…

Он имел в виду тех самых бывших сокурсников, живущих в Москве и наезжавших сюда время от времени, навестить стариков-родителей, родственников…

- Да. Не забудь, пожалуйста, сделай!

Она произнесла это с такой надеждой, что он торопливо заверил:

- Конечно, не забуду! – И добавил грустно: - Чтобы был твой архив полным…

Она хорошо себе представляла, что он при этом испытывает, какой комплекс без вины виноватого: вот жалость, ведь вообще-то небезынтересная женщина, могла бы чего-то достигнуть, однако предпочитает вянуть раньше времени, добровольно определив себя пожизненно в хранительницы домашнего музея – музея памяти собственного ребёнка… и моего тоже… Печально всё это и как-то неправильно, но что я тут могу поделать?

Того же рода претензии, разве что более конкретно сформулированные, последние десять лет предъявлялись ей всевозможными доброхотами, пытавшимися, например, доносить до неё сведения о мамаше того парня-мотоциклиста, тоже погибшего, разбившегося насмерть, тоже единственного. Вот та, мол, горевала-горевала, а потом взяла и вышла замуж за вдовца с двумя детьми, и всё у них хорошо. Родить, правда, у самой больше не получилось: возраст, а то б – непременно. Ты-то, подразумевалось при этом, куда моложе, и вполне ещё могла б… Будто заменить одного ребёнка другим – это вроде как новый бытовой прибор купить вместо сгоревшего, сломавшегося безвозвратно; она подобного никогда не смогла б себе и представить.

Больше того, в её понимание не вмещается даже такая естественная для других вещь, когда любят не кого-то одного, а одинаково – ребёнка и мужа, например, или нескольких детей, или нескольких детей да того же мужа в придачу… как это можно, вообще, - одинаково? У кого из великих в дневнике случилось однажды вычитать признание: будто он так устроен, что рассчитан лишь на единственное, главное человеческое существо в своей жизни, совершенно неважно - друг, ребёнок, любимая, кто-то из родителей - но только с ним одним способен душевно срастись раз и навсегда, на других его хватить уже попросту не может? Не вспомнить теперь - у кого; но ей тогда открылось сразу: вот это ж - и про меня тоже, да, и я - именно такова по натуре…

Так что ты, Оборин, имел все шансы стать единственным и центральным существом моей жизни, но сам отринул это в своё время, что, конечно же, к лучшему, поскольку всё досталось ребёнку, ведь ребёнок – важнее, он, как известно, – будущее, перспектива, то, что останется после… Правда, на всю жизнь и на после – не вышло; получилось так, что Милки теперь нет, а вот ты – есть, но жизненный мой выбор всё равно был верным и правильным. У меня теперь есть хотя бы воспоминания - прекрасные воспоминания; а что было бы при тебе, с тобой? Одни мученья, и совершенно бессмысленные.

 - А хорошо, что ты памятник ей сделала не с фотографией, а этим горельефом изящным! – произнёс Оборин. - Не люблю, когда на кладбищах фотографии…

- А ты там был разве?..

- Бывал, - сдержанно ответил он.

Выяснилось, что в последний раз это она именно его незаурядного вида букетик там обнаружила, а то всё гадала – чей?

После чего помолчали, потом ещё немножко поговорили о том о сём, да и распрощались, наконец. Распрощались бы, наверно, уже навсегда, что её бы вполне себе устроило, - однако за ним ещё оставалась та фотография.

… И вот теперь, он, значит, вдруг прозвонился. И без всяких стандартных «как дела, да и у меня по-прежнему» быстро взял быка за рога.

- Слушай, у меня тут сын… в смысле, пасынок; от одной моей бывшей, ну, неважно. Он – журналист, и вот к вам вдруг собрался. В первый раз едет, по заданию. Фотку тебе передаст! Я чего подумал – может, пустишь парня к себе на постой? Дело в том, что «Императорская» на реконструкции сейчас, ведь правда? А если в «Юбилейную» какую селиться, или там в «Северную» - так жалко, чесслово, с этих окраин каждый раз ему по делам таскаться… Отличный парень, самый толковый из всех моих; разве вот ещё одна тут красавица подаёт надежды…

Оборин слегка осёкся, сообразив, каково ей всё это слышать. Но зачастил дальше:

- Боюсь только, как бы ему башку однажды не оторвали – он на журналистских расследованиях специализируется. Хотел его к Федоровскимпристроить – а они, как назло, отдыхать уехали, в горы куда-то там...

Она возмутилась, про себя. Её дом был воистину её крепостью. Только две

подруги – или нет, приятельницы, просто хорошие приятельницы - сюда заходили на чашку чая, причём нечасто и по отдельности. И то каждый раз она замечала за собой некоторую принуждённость, усилие, старательно готовясь в предстоящему визиту и испытывая облегчение, когда тот заканчивался. А тут – с ночёвками, да ещё незнакомое существо противоположного пола… И вдобавок, получается - молодой журналист, то есть, наверняка такой же вот невежда с апломбом, как и все они, самоуверенно несущие свою невыносимую пургу в прессе, с экрана и по всем радиостанциям… Отвратительно! Ну, Оборин…

 - Кирюха тебя не стеснит – пару раз только переночует, а вообще: придёт поздно, уйдёт рано… Ему целый день по городу бегать.

Но ведь так нельзя, сказала она себе, в кого ты превратилась? Надо входить в положение и помогать людям – хоть изредка. К тому же тут и вовсе – услуга за услугу.

- Хорошо, - согласилась она, скрепя сердце.

Он приехал в воскресенье, поздним вечером, прямо с поезда – парень лет двадцати шести, высокий, худощавый, но широкоплечий. Улыбка тоже была широкой, несмотря на лёгкое смущение. Ужинать отказался – якобы уже ел в поезде; разве что вот чайку…

Чаёвничать на кухне ему пришлось в одиночестве: ей позвонила сослуживица, по делу; она разговаривала с той в большой комнате, приготовленной для гостя, одновременно оглядывая её придирчиво – всё ли убрано и постелено, как полагается? Кажется, всё…

 Потом, положив трубку, сказала ему, как раз неуверенно заглянувшему в дверь:

 - Располагайтесь здесь.

Парень приволок свой рюкзак из прихожей, вынул ноутбук, ещё какие-то вещицы и, наконец, протянул конверт из плотной бумаги:

- Вот, не помялось!

Она взяла, с забившимся сердцем, и сухо кивнув, спросила:

 - Вы завтра во сколько вставать намереваетесь?

 - Да часов в восемь, если можно. Тут у вас, вроде, учреждения где-то с девяти открываются?

 - Да. Хорошо, подниму вас в восемь. Мне тоже как раз на работу. Спокойной ночи.

В Милкиной комнате торопливо раскрыла конверт, впилась глазами в фотокарточку. Да, совсем крошечная фигурка с санками – лица не разобрать, но в той самой шапочке, которую она отлично помнит, как и подпоясанную беличью шубку… как и весь бойкий вид…

Она задумалась, чего тут можно будет сделать – увеличить, подретушировать… Поискала глазами место, куда б можно было потом повесить. Не найдя, поставила за стекло на книжную полку. За стеной постоялец вполголоса говорил с кем-то по мобильнику. Заведя будильник, она стала укладываться спать.

На милкином диванчике было тесновато, но спалось хорошо. Посреди ночи плюшевый лев свалился на неё с диванной спинки; она пробудилась, пытаясь вспомнить какой-то щемяще-прекрасный сон, где точно фигурировала маленькая хозяйка старой игрушки, но никаких подробностей не всплывало. Заснула дальше – без сновидений, до самого звона будильника.

 Поднявшись, она торопливо собралась, всеми силами стараясь не шуметь. Ещё раз посмотрела на карточку. Потом легонько постучала в соседнюю дверь и, чуть приоткрыв её, сказала:

- Кирилл, пять минут девятого. Я уже ухожу. Завтракайте сами: там всё на столе. Кофе или чай – тоже найдёте и сделаете... А дверь входную просто захлопните – её запирать не требуется!

- Спасибо, Анна Анатольевна! Не беспокойтесь, – бодро ответствовал гость из глубины комнаты; значит, уже проснулся.

Она вышла из дома раньше, чем обычно, решив не спеша пройти до работы пешком, а уж там спокойно заварить себе кофе на месте – всё лучше, чем с утра лбами стукаться с незнакомцем…

Вечером он заявился в превосходном настроении, притащил торт.

- Я, конечно, слышал, что ваш город красивый, но такого не ожидал, правда! Наверно, ещё потому, что снегом всё замело так волшебно…

- Да, - сдержанно согласилась она. – Но и летом теперь неплохо, уже года три как центр весь отреставрировали, бульвары привели в порядок…

- Я тут даже пощёлкать чуть-чуть успел… А у вас, случайно, нет летних фотографий? Хотя, наверно, на сайте города посмотреть надо…

- Там не очень удачная подборка, - ответила она. – А у меня – ну, есть кое-что, конечно. Но вы лучше идите руки мыть и за стол…

За ужином она смогла его толком рассмотреть. Да нет, предубежденья были понапрасну: славный, похоже, парень – глаза ясные, речь чистая. И очень открытый. Рассказывал про московское житьё-бытьё, про свой журнал, про газеты, с которыми сотрудничает. Про дело, что привело сюда, разумеется, не распространялся, но намекнул, что «возможно, занятная откроется историйка». Заметил мимоходом, что Владимир Петрович (то есть Оборин) «жил с нами всего года три, не больше, но со мной с тех пор общается постоянно, просто за родного отца по жизни – если б не он, не знаю, что б из меня получилось!..»; на мгновенье ей даже подумалось: а не зря ли она лишила Милку общения с ним? Да нет, не зря; и что бы это было за общение – одни крохи…

После ужина он напомнил про фотографии. Она заметила его лёгкое удивление, когда достала альбом – парень-то уж было к компьютеру устремился…

- Я так привык к цифре, что стал уж про такое забывать! – пояснил он. – А вы принципиально предпочитаете печатать, по старинке?.. Впрочем, что я спрашиваю, раз сам вам карточку, из рук в руки, вёз!

- Ну, у меня и цифровой аппарат есть, конечно. С недавних пор, правда. Просто я – да, люблю плёнку…

 - Понятно. А фотошопите?

 - Бывает, - подтвердила она. – Иной раз, когда…

Он уже не слушал, углубившись в снимки. Листал альбом долго, со странной сосредоточенностью. Она ждала, что ему потребуются пояснения - по поводу городских достопримечательностей и не только – тем более, что снимки у неё все шли неподписанные. Не дождавшись, ушла мыть посуду. Он пришёл на кухню спустя какое-то время. Только и спросил:

- У вас есть ещё?

- По городу?

- Не обязательно. Любое другое что-нибудь!

 Она пожала плечами, вытирая руки.

- Ну, хотите – итальянские? Позапрошлого года?

- Да, конечно!

«Итальянский» альбом рассматривал также долго и медленно. Наконец, спросил:

- Это всё один городок в основном, я смотрю? Как называется?

- Да, Флоренция там только в начале немножко. Мне не понравилось, как вышло, и не стала распечатывать. А городок этот – точнее даже деревушка – в Тоскане, под Ареццо.

 - Это просто глубинка такая типичная вас заинтересовала, да? Старик вот этот с собакой – с ума сойти физиономии!..

 - Ну да, глубинка. Там одна писательница английская прожила много лет. Там и похоронена. Захотелось вот добраться…

- А, так вот почему кладбище! Живописно, ничего не скажешь…

 - Ну ладно, Кирилл. Спокойной ночи. Включайте себе телевизор, если хотите…

На другой день была суббота, но она поднялась рано. Быстро выпив кофе, замесила тесто.

Когда пробудившийся гость умывался, принялась жарить. Входя на кухню, он спросил изумлённо, чуть ли не с испугом:

 - Это что – блины?!

 - Скорее оладьи. А к какао вы как относитесь?

 - Да нормально, - пробормотал он в замешательстве. И добавил ещё тише: - А для меня никто никогда специально не пёк – ни оладьев, ничего…

Ну и ну, подумала она, бедный парень. А впрочем, ведь его мамашей была та самая богемная львица – чего удивляться...

После завтрака он побежал на какие-то свои назначенные встречи, и вернулся уже глубоким вечером, часа за три до обратного поезда. От ужина снова отказался, опять попросив только чайку покрепче. После чая – время ещё было достаточно – простодушно поинтересовался: а не надо ли, например, пособить чем по хозяйству? Починить чего или там передвинуть?

Она уже хотела ответь: да что вы, нет, спасибо - как вдруг вспомнила про неполадки с карнизом. И только включив для него свет в Милкиной комнате, про себя вдруг изумилась: неужели я так легко впускаю сюда постороннего? Да ещё три дня назад и представить было никак нельзя, что кто-то сможет расположить к себе до такой степени…

Парень встал на подоконник и быстро разобрался с заедающими колёсиками: и вправду, повезло ей! И только спрыгнув на пол, огляделся по сторонам, по стенам, увешанным много чем, но преимущественно милкиными изображениями. Прилип к самому большому её фотопортрету – так, что она просто ушла из комнаты, оставив одного.

Когда он, вышел оттуда, то, к счастью, обошелся без вопросов и комментариев. Только произнёс:

 - Анна Анатольевна, а теперь давайте я покажу по-быстрому, чего нащёлкал, а вы потом - своё что-нибудь цифровое, а?

Нащёлкал он город бегло, без претензий, что абсолютно понятно. Она нашла свою такую же зимнюю серию – тоже ведь поснимала немного и тоже бегло, незадолго до его приезда.

- У вас очень, очень необычные снимки! И вполне профессиональные, с моими не сравнить, – сказал он после быстрого, но внимательного просмотра. – Ну, так я - журналист, а не фотокорр… Слушайте, а что если возьму у вас несколько? Когда будет статья, так там хотя бы один городской пейзаж да понадобится, а? Пусть уж тогда вот эта красота … Разумеется, фамилия ваша будет указана!

- Да - пожалуйста, - с удивлением пожав плечами, пробормотала она.

Он резво скинул снимки себе на флешку. Спросил с надеждой:

- А вы блога своего не ведёте, случайно?

- Блога? Да ну, что вы! Я как-то вообще далека от этого. У меня и Интернета-то здесь нет, только на работе…

Теперь удивился он, такое уже почти не вмещалось в молодую голову.

 - Зря. Все теперь ведут, и фото разные выставляют, не говоря о роликах. Много интересного. И вы могли б не потеряться на общем фоне, мне кажется!

Она снова пожала плечами: ну да, знаю - все теперь блогеры, все фотографы; вон, даже спутницы банкиров и олигархов, что раньше позиционировались просто мужними жёнами или содержанками, и те вдруг объявили себя сплошь дизайнерами и фотохудожницами – поветрие такое, в общем. Тренд, говоря по-новому…

 - Но хоть ящик-то почтовый имеете?!

 - Да, почта теперь есть.

 Они обменялись электронными адресами, на всякий случай, и он пошёл собираться. А когда торопливо распрощался и выкатился в ночь, в снег – она ощутила вовсе не облегчение, а, напротив – как будто даже лёгкую грусть и сожаление, кто бы мог подумать…

Статья, вернее даже серия статей у него потом действительно вышла – что-то про их местную власть, косвенно связанную с криминальным скандалом у ещё каких-то федеральных властей… Шуму это особого не наделало, кого удивишь коррупционными разоблачениями; впрочем, вроде какое-то вялое расследование началось - точнее, было объявлено. Она даже вникать особо не стала, как давно не вникала ни в какую политику, испытывая к этому лишь полубрезгливое равнодушие.

Текст, однако, действительно сопровождался заставкой – городским пейзажем, подписанным её фамилией – но, поскольку та была совсем рядовой, никто из знакомых, читавших журнал, не обратил на сей факт внимания и с ней его никак не связал. Да и кого, вообще, интересуют фамилии фотографов? Она лишь только улыбнулась про себя, когда её собственный шеф, в обеденный перерыв лениво пробежав статью глазами (неновый, затёртый экземпляр, ходивший по рукам, попал наконец и к нему), изрёк:

- Да кто б сомневался? Но опять же ничем не кончится, чего только воздух сотрясать… А вот набережная тут наша классно вышла, ракурс такой необычный, да?..

 Кирилл написал ей несколько писем, каждый раз упорно интересуясь: ну когда же она заведёт свой ЖЖ? Предлагал помощь, давал какие-то ссылки на подобные блоги… В конце концов – вот же привязался! – она это сделала, совершенно ни на что путное не рассчитывая.

Ухитрившись почти ничего о себе не сказать, просто выставила несколько новых фоток, обозначив лаконично «Весна идёт». Первым откликнувшимся был, несомненно, Кирилл – по нику догадаться было нетрудно, а помимо него – три или четыре человека, да и те, небось, по его же наводке. Ничего удивительного.

Однако вторая серия вызвала уже десятки комментов, да сплошь хвалебных, а заходов – почти четыре сотни. Дальше – больше и пуще… Она решила не откликаться вообще ни на что, даже на прямые вопросы; полная закрытость сразу стала её неизменным отличием. Просто время от времени нащёлкивала что-то где-то, или извлекала старое и колдовала в фотошопе, а потом отбирала и выставляла самое-самое – поскольку не любила даже отдалённых повторов; короче - работ ни в коем случае не должно быть много, таково кредо.

Каждой небольшой новой серии давала название, реже – краткое пояснение; всё. Затем обычно шли благодарности, вопросы, повисающие в воздухе, предложения, приглашения и советы, возникали споры, отправной точкой коих служили сюжеты этих фотографий, заводившие спорщиков бог, точнее, чёрт знает куда. А иногда даже мелькали и замечания явных профи.

Перепостов тоже было множество, иногда, бродя по инету (который тоже теперь имелся дома), она стала натыкаться на свои фотки в местах самых неожиданных…

 В начале лета их мэр внезапно ушёл в отставку, якобы по болезни; были и ещё какие-то перестановки в областном правительстве. Трудно, однако, сказать, насколько на то повлияли статьи в федеральных СМИ, включая Кирилловы, и повлияли ли вообще. Обыватели, лишь лениво посудачив, заморачиваться привычно не стали. А в августе Кирилл написал ей, что в свой отпуск собрался с подругой в большую поездку на теплоходе и надеется повидаться, когда будет остановка на целый день у них в городе.

Позвонив в положенный срок, он радостно сообщил, что уже здесь и ждёт её через три часа на обед – аж в ресторан гостиницы «Императорская», где заказан столик. Разошёлся, однако, парень!.. Гостиницу эту недавно, наконец, открыли после многих лет ремонтов и реставраций, и ей, конечно, было любопытно увидать знаменитые потолочные росписи в холле и резные настенные панели в ресторанном зале, где когда-то гуляли ещё состоятельные купцы и местное дворянство, а потом нэпманы, партийные вельможи, иностранные туристы… Простые люди и близко не подпускались.

Она, конечно же, прихватила с собой мыльницу и сделала там несколько снимков – так, исключительно интереса ради, без прицела на обнародование, поскольку освещение в этот час никуда не годилось, да и времени особо не было. Хотя, что Кирилл, что его путница оказались весьма фотогеничны. Девушка - миниатюрная, мелкими чертами лица и хитровато-ироничным выражением похожая на лисичку, хоть и брюнетка, не рыженькая, - больше помалкивала, тогда как Кирилл, сходу потребовавший для всех знаменитой здешней ухи, был оживлён и разговорчив. Время от времени он так поглядывал на эту Лисичку, что было ясно: она для него – не рядовая подружка, тут явно дело серьёзное, во всяком случае, с его стороны. Что ж, хотелось надеяться, что она способна будет напечь ему блинчиков или оладьев – хоть изредка…

Парень снова восторгался городом (они с утра уже побывали на обзорной экскурсии, и сами погулять успели), уверяя, что он - лучший из пока увиденных на пути. Потом вопросил:

- Ну, прав же я был, Анна Анатольевна, с этим ЖЖ? Впрочем, на такой успех даже ведь и не рассчитывал! Вы ж в топе постоянно…

- Ну, не постоянно! Да и не одна я там такая…

- Всё равно - вас, которая вроде как взялась ниоткуда… Работы ваши, в смысле, - теперь многие знают!

Официант пришёл забрать тарелки, освобождая место для чая и десерта. Лисичка отправилась покурить. Кирилл проводил её взглядом, откинулся на спинку стула и продолжил:

 - Анна Анатольевна, простите, конечно, это не моё дело совершенно – но впечатление складывается такое, что … ну, что вы склонны просто сами себя похоронить раньше времени! Ведь вам, наверно, ещё и пятидесяти нет… - Тут он смутился, запнулся, однако всё равно упрямо продолжил: - Вот моей маман – шестьдесят, а она ещё вовсю романы крутит! Но я-то, впрочем, сейчас о другом совсем… Я хотел сказать: никогда не поздно начинать что-то новое! Человек, тем более такой, как вы, - должен жить, а не доживать! Извините, ради бога, конечно…

 Вот и ты о том же, вслед за своим драгоценном отчимом, только открытым текстом, - подумалось ей. Да, не живу – доживаю; тебе-то, конечно, искренне невдомёк, что это и не страшно совсем – доживать, понимать, что это так. Ведь покуда меня не водворят (будем надеяться) к маме и Милке под старую липу, - вполне вероятно, ещё не одно десятилетие пройдёт, а то и не два. И вполне при этом могут случаться разные отрадные моменты, почему ж нет? Да хоть бы, допустим, переведут и издадут что-то новое из той же любимой англичанки, писательницы – разве не праздник?.. Ну, а если жить экономно и подрабатывать, а потом ещё и подзанять, то можно на новую поездку набрать – в Шотландию, на её родину; мы с моей Софьей Алексеевной, приятельницей, тоже поклонницей - давно такую планируем после Италии. Или же просто в Питер в кои веки удастся выбраться, тоже неплохо - погулять, пощёлкать, опять же, в своё удовольствие. Всё у меня не так уж уныло, как тебе кажется, юноша, хотя, конечно, и без особых иллюзий…

 - Что ж такое новое я бы могла начать, по-вашему? – улыбнулась она из вежливости.

 - Да неважно, что! Вон, была такая, как же её, англичанка знаменитая…Камерон! Все эти портреты: Дарвин, Карлейль и прочее, наверняка видели. Так вот она, я случайно узнал, фотоаппарат взяла в руки в 48, что ли, лет – просто на день рождения подарили! А другая, например, там тётка – да старушка практически, чуть не под семьдесят, - лежала, вроде как, в больнице, осилила от скуки «Войну и мир» впервые в жизни. И что вы думаете – выучила после этого русский, чтобы в подлиннике, значит, читать. А потом решила, что переводы никуда не годятся – и сделала свой собственный, представляете? Его опубликовали и он разошёлся у них лучше прежних! Так и стала профессиональной переводчицей – уже за семьдесят, не слабо, да? Или, вон,- у нас тут один мужик…

 Лисичка вернулась, бесшумно скользнула на место со своей блуждающей полуулыбкой.

 - Послушай, - просиял Кирилл ей навстречу, позабыв, о чём только что рассказывал, - мне вот в голову пришло: а что, если Анну Анатольевну твоей Нонне сосватать? Она ведь и фото иногда выставляет, по-моему…

 Та, не отвечая, сняла со спинки стула сумочку и принялась в ней рыться.

 - Эта девушка тоже в ваш журнал заходит, - любовно пояснил он. - Ей тоже нравится, правда, Алл?

 Лисичка молча кивнула и протянула ей помявшуюся визитку.

 - Будете в Москве, загляните, - подала она, наконец, голос. – У моей подруги галерея, маленькая, но вполне... Может, она вами заинтересуется – правда, я не специалист, не могу ничего гарантировать. В любом случае, приходите – вам, думаю, будет занятно.

До отправления теплохода оставалось два часа; она посоветовала, на что их лучше всего потратить, и проводила ребят до ближайшей трамвайной остановки. Где и распрощались - самым сердечным образом…

Ту визитку она куда-то задевала, всерьёз не восприняв. Москва в её планы никак не входила, и вообще… Однако осенью её неожиданно отправили туда в командировку. Выбравшись в свободное время посмотреть, что осталось от исторического центра, она углубилась в лабиринт знаменитых изогнутых улиц, и там вдруг вспомнила старинное уютное название переулка, в котором должна была находиться та галерейка. Нашла и его, и галерейку, и даже владелица оказалась на месте…

А где-то уже через два месяца та выставила несколько её работ, две из которых потом купили. Эти неожиданные деньги она потратила на разную новую фототехнику; а вскоре была принята в галерее посолидней, а затем и вовсе допущена к участию в одной достаточно крупной московской выставке. Призов никаких не получила, однако была замечена и даже удостоилась пары благосклонных упоминаний в печати.

После чего всё вообще завертелось как-то неправдоподобно быстро: приглашения от их городского фотосообщества, участие в разных местных выставках, потом персональная - в краеведческом музее, который кое-что из неё даже себе приобрёл, предложения проиллюстрировать поэтический сборник и сделать рекламный буклет областных достопримечательностей…

Она, похоже, сама на глазах становилась, в определённом смысле, местной достопримечательностью, ибо в один прекрасный день ей позвонили аж от губернатора – тот решил заказать несколько портретов. Нет, не себя самого и не для текущей хроники, для этого, понятно, имелся сонм корреспондентов; он желал видеть запечатлённым своё семейство, вроде бы исключительно для домашнего архива. Оказавшись в одночасье в губернаторской резиденции, несколько дней она снимала не только высокопоставленных домочадцев, но и великолепный парк, который там обнаружился… Так внушительно заработать ей довелось впервые.

За всем этим однажды она обнаружила, что уже несколько воскресений подряд не навещает, как обычно, Милкину комнату - и испытала замешательство не столько из-за невытертой пыли, сколько от осознания внутренней отрешенности, постоянной своей зацикленности на другом. Неужели и вправду - иная, вторая жизнь незаметно возникла, разве такое действительно возможно?

Угрызения последовали незамедлительно. Бросив всё, она исступлённо принялась за генеральную уборку. Протирала настенные картинки и фотографии, мыла окна, плафоны, все стеклянные и прочие поверхности; стирала руками, чтоб не расползлись в машине, ветхие шторки – предварительно сняв, один за другим, все многочисленные значки. Чистила их содой, потом начищала мелом, потом снова, один за другим, прикрепляла на отглаженную ткань. Постирала и высушила старого льва, поменяла чехлы на диванных подушках, пересадила растения... Комнатка засияла; на душе стало легче, и чувство вины куда-то отступило, может быть, просто от усталости.

Но стоило чуть передохнуть, прийти в себя, как возникли новые терзания: пришло сообщение об очередном затевающемся столичном фотоконкурсе, условное название «Наши дети». Подразумевались исключительно индивидуальные портреты. Если у неё что-то имеется, предоставить заявку следует… и так далее.

У неё имелось – ещё как имелось. Однако Милку она не выставляла ни разу, нигде и ни в каком виде. Сначала даже подумала: почему б не попросить разрешения губернаторши – чьи отроки ведь вышли куда как хороши… Но только представив все эти просьбы и переговоры, идею отмела. И почему не Милка, в конце концов? Что за вечное суеверное желание запрятать её в терему?

После долгих колебаний стала выбирать из старых снимков, и поняла, что лучше большого чёрно-белого фото, висевшего на стене, того, к которому так и прилип тогда Кирилл, - просто не найти. Ведь даже негатив сохранился! Снимок был сделан на даче, на залитой солнцем терраске, аккурат в последний милкин день рождения. Постановочный, конечно, – Милка там листает книжку в окружении разложенных подарков и как бы случайных вещиц на фоне, имевших для них двоих, однако, свою особую ценность; она всегда любила выстроить композицию, придавая значение мельчайшим деталям, как раньше делали живописцы на своих полотнах. И вот теперь, проведя самую минимальную обработку в фотошопе, решилась-таки это предложить…

Когда в положенный срок, на открытии, она глядела на дочь – ощущение было не из лучших. Как, наверно, бывает всегда при вынесении на праздное обозрение толпы самого заветного, что, вообще, у тебя есть.

 Рядом были Оборин, Кирилл (без Лисички – «Не смогла, но ещё выберется обязательно!»), та первая её галерейщица и даже бывшая Милкина одноклассница с молодым мужем, списавшаяся с ней недавно по Интернету и специально приехавшая сюда откуда-то из Подмосковья, где теперь обитала…

Все они, как и сама кураторша выставки, сказали, что её работа – из лучших и, несомненно, будет претендовать на первый приз. Она и сама в душе так считала – по чисто объективным соображениям. Много тут было интересных снимков и интересных лиц на этих снимках, но «Милана,14», как она лаконично назвала своё фото, даже опустив слово «лет»… в-общем, Милка выделялась, и выделялась явно. Что было, кстати, видно и по количеству останавливающихся возле.

Дети всегда выглядят на фотографиях взрослее, чем есть – но вот ей как раз трудно было б дать обозначенный возраст; можно подумать – лет одиннадцать-двенадцать, не больше. Такой она была и в жизни: замечательный, не годам умный, развитый, симпатичный, даже красивый - но ребёнок, именно что ребёнок; ничего, прости господи, от нимфетки, коих немало висело по стенам в этом зале. Личико обращено вверх, и непонятно, чего в нём больше - живой земной сообразительности или отрешённой мечтательности – может, отложит сейчас книжку, раскрытую на коленях, и просто потянется к сливам на тарелке, а может, возьмёт, да и взлетит куда-то ввысь, чтобы где-то там парить, не иначе!..

Так что, когда две недели спустя она запрыгнет на мотоцикл к соседскому десятикласснику – в этом не будет ни малейшего флёра подростковой влюблённости, который по умолчанию подразумевается в кино при подобных сценах, - одно лишь детское желание прокатиться с ветерком…

Выставка должна была продлиться месяц; она же уехала домой на другой день после открытия – всё с тем же чувством, будто оставляет самое ценное, что имеет, - на праздный погляд совершенно посторонним, чужим... Ещё теперь и растиражируют… И стоило это делать - тревожить память, доставать сокровенное; зачем – ради тщеславного желания продемонстрировать мастерство? Похвалиться лучшим, что в жизни было?

Это мучило много дней подряд, пока, наконец, ей не был дарован сон - самый прекрасный и счастливый за много последних лет.

Никакого сюжета там практически не было, а просто вроде как они с Милкой шли по обычным их городским дворам, мимо знакомых скамеек, кустов, песочниц, качелей-каруселей, деревянных детских теремков и, кажется, луж – видимо, стояла осень, но не поздняя, а такая пёстрая, тёплая… бабье лето! Хотя все предметы и персонажи, разумеется, были слегка деформированы и необычно освещены, как всегда в её снах. Вот и Милка, идущая рядом, не имела облика девочки – так, абстрактное облачко, но при этом совершенно ясно, что это именно она, а не кто другой. Они что-то обсуждали – не бог весть чего, а как будто бы - эти машины, вечно припаркованные как попало у подъездов, и то, какие дурацкие игрушки держат за стеклом некоторые водители… И всё, собственно. Главное - не разговор, главное - ощущение, каким был проникнут весь этот сон; а ощущение было идущего от Милки безмолвного, но явственного посыла: ты всё делаешь как надо, мам, тут и обсуждать нечего, всё отлично, всё идёт просто здорово, я так рада!..

Наутро, смывая слёзы холодной водой, она уже вполне ясно осознавала, что будет делать дальше. В последнее время, из-за всех своих новых занятий и поездок, которые росли снежным комом, она слишком часто стала то уходить в отгулы, то брать отпуска за свой счёт; в отделе на неё уже косились. Она подумывала – не уйти ли на полставки или не попытаться ль выпросить себе особый режим с работой на дому? За её стаж и безупречную службу могли бы войти в положение…

 Однако как раз накануне её последней поездки в Москву, на это самое открытие выставки, у них объявили реорганизацию – а значит, на послабления и надеяться нечего; наоборот, следует крепко держаться за то, что есть, и не рыпаться. Ну, или увольняться в свободное плавание – на очень нерегулярные новые заработки, плюс, может быть, иногда кто подкинет по старой памяти левый заказ по вёрстке и оформлению. Безумие, конечно, - когда до пенсии не столь уж далеко…

Но так можно было рассуждать раньше; теперь же решение пришло чёткое. Скорей звонить мужику из того журнала, где хотят посвятить номер состоянию заброшенных дворянских усадеб Средней полосы. Тот спрашивал – не согласится ли она поездить по своей области и сделать фотосессию, обещал не только гонорар, но вроде даже командировочные, или суточные; солидный журнал, большая удача. Она тогда было решила, что нет, увы, это работа нешуточная, многодневная, такую обычно крепким профессионалам поручают, при её обстоятельствах ей не справиться никак. Всё тогда вроде повисло в воздухе, но отказаться, к счастью, ещё не успела… Срочно искать визитку, звонить и соглашаться! А на работе завтра же ставить свои условия; откажут – пишем заявление об уходе.

Ей вспомнилось, как в детстве – нет, не Милка к ней, а она сама приставала одно время к собственной матушке с неотступным дурацким вопросом: а чего люди делают на том свете? В раю этом самом – ну, гуляют под пальмами, загорают-купаются… ну, поглощают разные деликатесы, что, и вправду, здорово, но… а ещё-то, ещё-то что? Вот ведь, ребёнок, казалось бы, а уже имелось ощущение бессмыслия бесконечности – тем более вот такой. Ведь это ж всё - настолько нестерпимо скучно, безнадёжно тоскливо, да просто тупо как-то, иначе не скажешь... И для чего ж тогда туда стремиться?!

Матушка, женщина совсем невоцерковлённая, но свято верящая в существование Бога единого и жизни загробной, не знала, что и отвечать, но однажды нашлась: ну, они же там наблюдают за нами! Как будто кино смотрят... Что же - и папа сейчас…? И тётя, и дедушка, и... Ну, да, а как же? Все, все…

Тогда её, не по годам пытливую, это устроило – кино про людей бывает интересным, да (хотя, конечно, мультипликация всё равно лучше). Теперь-то уж ей давно понятно: если жизнь посмертная действительно существует, то человек, разумеется, не способен её вообразить даже приблизительно, мозг просто не заточен под то измерение. Однако, что поделать, – мы всё равно мыслим и представляем её себе так, как можем, как умеем – кто ж запретит и кто осудит, другого нам не остаётся…

А потому, получается: бедная Милка, ну что за унылый сериал тебе достался! Ты, конечно, наверняка частенько от него отлыниваешь и подглядываешь посторонние, более захватывающие… Но теперь тебе будет предложено нечто позанимательней, вот увидишь; позанимательней простого земного доживания. Тебя, как будто, и эта недавняя малость уже успела заинтересовать, зацепить, даже понравиться – ну, так постараемся не разочаровывать и дальше. Ибо – что теперь ещё может иметь значение? Теперь - и до конца, сколько б там не оставалось…