Рассказ

Тибо служил Маржерету уже не первый год, но говорить по-русски толком так и не выучился. Впрочем, считал капитан, оно и к лучшему, верней будет. А на мелкие слабости своего мушкетера вроде сребролюбия, избыточного даже для наемника, можно было и не обращать особого внимания. Тем более, что все служившие в московской иноземной роте мушкетеры – будь то лютеране немцы, кальвинисты швейцарцы, гугеноты французы, голландцы или англичане – не отличались особой щепетильностью. Причем не только по отношению к православным или католикам, но и между собой. К тому же за смутные годы в роте и католиков осело немало, что, как все понимают, не добавляло ей ни внутреннего доверия, ни братского единства. Кроме того, как и Маржерет, Тибо был родом из французской провинции Кот-д^,Ор, то есть, самым коренным из всех коренных бургундцев^,. В глазах капитана это обстоятельство служило дополнительным стимулом приблизить его к себе, всячески опекать и даже доверять… в разумных пределах, естественно.

Однако, по привычке не принимая Тибо в расчет и в этой поездке тоже, Маржерет совершил ошибку. Разговор предстояло вести не на русском, а на знакомом тому немецком языке.

Ошибка эта вовсе не была роковой. Конечно, нет. Она не грозила ему ни дыбой, ни виселицей. Но в ближайшем будущем Маржерета ожидал уход на покой и возвращение во Францию, где он имел честолюбивое намерение писать мемуары. Мемуары это прибыльно. Мемуары это престижно. Это невероятно повышает статус человека. Перед мемуаристами – католиками или гугенотами, не важно – открываются все двери, перед ними заискивают, перед ними лебезят. Сам кардинал Ришелье относится к людям, владеющим пером, с большим пиететом. А предстоящий Маржерету разговор, буде о нем стало бы известно посторонним… словом, предстояло ему не совсем то, что мемуаристы охотно представляют на суд просвещенной публики. Отнюдь. Встреча у Маржерета должна была состояться не с кем-то из людей Пожарского или Трубецкого, а с посланцем из Вены, католиком, тайным лазутчиком самого кардинала Клезеля. Кардинал, номинально второе лицо в священной Римской империи германской нации, играл в Вене роль аналогичную роли кардинала Ришелье во Франции. Злые языки шутили, что он является не только правой, но и левой рукой... да и головой императора Матвея II является тоже. А император это вам не простой рядовой католик. Это само Его Католическое Величество, между прочим!

Вообще-то гугенота в Маржерете работа на самого католического из всех католических католиков отнюдь не напрягала. Ему доводилось служить и немцам, и полякам... впрочем, и против оных служить приходилось тоже. Раскаяниями он не страдал и муками совести не терзался. Деньги, как известно, не пахнут, а романтические походы под знаменами Генриха Наваррского против французской Католической Лиги, герцогов Гизов и злобной старухи королевы Екатерины Медичи… будь проклята самая память о ней за Варфоломеевскую ночь… увы, остались в прошлом, пусть и не таком уж далеком. Как осталась в том же в прошлом и королева Марго, которой довелось-таки ему, Маржерету, пару-тройку раз пощекотать усами нежное горлышко. Сам Наварра, к слову сказать, закончил свою жизнь Генрихом IV, королем-католиком. А чего бы вы хотели? Францией владеет тот, кто владеет католическим Парижем. И, стало быть, вперед к мессе, да здравствует папа римский. Очень немногие из гугенотов, когда-то скакавших с Наваррой стремя в стремя, оказались сегодня при деньгах и поместьях. А кому не повезло… что делать! Он, Маржерет, был, есть и навсегда останется гугенотом. Но жизнь есть жизнь, и с этим приходится считаться. На хорошую шпагу в нашем неспокойном мире всегда найдутся покупатели. Что же касается секретов, они тоже стоят денег. Иногда скопидомам и более лютым, чем венские имперцы, приходится ради них раскошеливаться.

Тибо, кстати сказать, в отношении секретов был со своим капитаном полностью согласен. Русско-польские дела интересовали не одних только немцев со шведами. Похоже, на востоке Европы готова была возникнуть новая огромная империя, а ее потенциальный владыка король польский Сигизмунд III чувствовал себя уже чуть ли не Александром Македонским. Даже лошадок своих стал именовать Буцефалами… идиот. Но Император всех славян – это звучит! А в какие государства у нас входят сегодня славянские народы? То-то и оно. Хрупкое европейское равновесие каждый миг и без того могло рухнуть к чертовой матери. Так что пусть и не содержание меморандума, что передал Массе Маржерет, но содержание их личного разговора, не без усилий Тибо, стало известно и кое-где помимо Гофкригстрата – чего-то вроде имперской «Боярской Думы» при императоре Матвее II. Что всех касается, то всех и интересует. Что же касаемо уважаемого престижа уважаемых людей, то... Верность верностью, а деньги деньгами.

Для иноземцев служба в России всегда была делом выгодным. Россия огромна, ее владыки и вельможи щедры. Что в Москве смотрится приятным пустячком, в центре или на западе Европы оборачивается чуть ли не несметным богатством. А самое важное – смута еще страшнее французской терзает Россию уже второй десяток лет. Так что возможностей обеспечить себе безбедное существование тут сегодня более чем достаточно, не позволяй только религии вмешиваться в денежные дела и будь всегда на стороне победителей… каковым правилам Маржерет со времен своей эмиграции в Россию следовал неукоснительно. И все было хорошо, пока волей отнюдь не божьей, но – подумать только! – обыкновенных черных людей самых подлых, как тут говорят, сословий к власти не пришел князь Пожарский. Единственный оставшийся в живых полководец России, который все эти смутные годы умудрялся служить только на правой стороне… что в глазах этих самых «черных людей» было много важнее знатности, богатства или воинской славы.

Копыта стучали. Было не по-осеннему тепло. День вставал ясный.

Несмотря на раннее время, Троицко-Сергиев тракт пустынным отнюдь не смотрелся. Похоже, после бегства Сигизмунда из пределов России страна начинала потихоньку входить во вкус мирной жизни. Люди шли на богомолье, люди шли с богомолья, на ратных людей за привычностью картины внимания никто не обращал. Значит, расчет был правильным, и место встречи – ямской трактир, что у села Тайнинского – выбрано было верно. И от Москвы недалеко, и в стороне от любопытных глаз и ушей. Пусть сам Федька Андронов, глава Разбойного приказа при Тушинском воре, поляках и Семибоярщине, схвачен по приказу Пожарского, да прочие служители оного приказа, «андроны» как их тут называют, остались. И кому они теперь с визгом кинутся доказывать свою нужность и преданность, гадать не требуется.

Очень, думалось Маржерету, заинтересуется Пожарский, о чем это таком занимательном вели тайные беседы имперский католик с гугенотом-французом, командиром московской иноземной мушкетерской роты? Им полагается при случае глотки друг другу рвать, а они тайком по тавернам встречаются и мальвазию лакают… с чего бы это вдруг? И понять его можно.

Иноземцев-наемников в России, как и во всяком государстве, пораженном смутой, было множество. Нанимались они ко всем. К разным царям и царькам, что повылезали неведомо откуда за время смуты. К крупным вельможам с их собственными войсками. К польско-литовско-казачьим «налетам» – полубандитской, а то и просто бандитской вольнице, что формально признавала над собою главенство польского короля, а на деле «налеты» эти служили лишь собственному карману и грабили… почему и получили название «налетов», между прочим. И все наемники-иноземцы, кому бы они ни служили, на всякий случай между собой «дружили» для взаимовыручки, непременно сносились друг с другом, и потому знали состояние дел в стране частенько лучше самих хозяев. А старшим среди бесшабашной и настырной наемной братии безоговорочно признавался Маржерет как самый опытный и авторитетный. Что же это он Пожарского проморгал?..

Да. Задним умом все крепки. Но кто мог ожидать от черных людей, которым полагается быть затурканными и забитыми «чего изволите, барин», чтобы они последнее свое достояние отдавали, продавали себя и детей в крепостные – пусть даже и не на всю жизнь, на время, но продавали! – дабы вскладчину на вырученные деньги снаряжать ополчение против поляков и изменников? Чтобы они у себя в Нижнем Новгороде, Ярославле, Угличе и прочих городах больших и малых собрали, одели, обули и вооружили смоленских и иных воинских поместных людей, которых после захвата Смоленска с приграничными волостями польский король с родных гнезд вышиб и раздал их поместья своей жадной горластой шляхте? В других местах России изгнанных никто не ждал, между прочим. Семьи их «меж двор» бродили, чуть ли не милостыню прося Христа ради… А воинских умений и боевого опыта тем же смолянам не занимать. Два года безо всякой помощи держался Смоленск против всего польско-литовского войска. Так что ополчение получилось очень даже высокопрофессиональное, хотя и примкнуло к нему великое множество всякого не ученого воинским премудростям простого люда. Главное, как тут говорят, готового пострадать за Русь-матушку, а учение дело наживное, да и поучить есть кому.

Ну, ладно. Ополчение – это понятно. И лютая ненависть к полякам у тех же смолян и прочих русских людей вполне себе объяснима. Тут Маржерет целиком на их стороне, тем более, что, по словам сведущих доброхотов из королевского окружения, литовский гетман Сапега грозил ободрать кнутом каждого мушкетера из московской иноземной роты, даже если он вдруг окажется католиком, а лично Маржерета, бывшего соратника, прилюдно повесить на кремлевской стене. И самолично надеть веревку ему на шею, между прочим. Но вот кто мог бы предположить, что поставят голопузые русские мужики во главе народного ополчения не кого-то из своих рядов, а родовитого князя? А они поставили. И кого, князя Пожарского, который про личную выгоду не понимает. К которому со мздой не подъедешь, он тебе такую мзду покажет – будешь кувыркаться вверх тормашками до самой виселицы. А что голова твоя при этом целой останется, чтобы было чем тебя в петлю засовывать, так это совсем не факт.

Впереди на пригорке над верхушками деревьев уже виднелись затейливые маковки Тайнинского храма, ветхого, небольшого, деревянного, но красивого, как из волшебной детской сказки. Копыта коней забухали по настилу наплавного моста. Кони в два маха преодолели пригорок и, не дожидаясь понуканий, свернули налево мимо заброшенных построек полуразрушенного царского путевого дворца, поставленного некогда на богомольном тракте в Троицу.

Тибо привстал на стременах и недоуменно завертел головой.

– Капитан, а ведь это то самое место, правильно?

– Какое такое… что ты имеешь в виду?

– Где царь Димитрий… ну, которого они сейчас называют самозванцем... не который тушинский Димитрий или псковский, а первый… когда он из Польши шел на Москву, то здесь встречался с вдовствующей царицей, с инокиней Марфой… гм… матерью своей, как бы. Чтобы признала она его за сына. Всенародно. Вон там еще шатер стоял, помнится мне, где они битый час разговаривали наедине. Народ и ратники, что пришли с Марфой, столпились с этой стороны. А поляки и казаки по ту сторону. Все, вроде бы, сходится, вот только я точно помню, что встреча была на острове. И воды вокруг было море чистейшей, а сейчас, гляжу, сплошные болотные хляби и камыши.

– Ничего удивительного. Тут две речки, Яуза и Сукромка. Вот одна, а за деревьями позади горки вторая. И вон там они сливаются. Раньше на их слиянии была плотина. Вода разливалась и заливала все окрестные болота. Так что и церковь, и путевой царский дворец, и постоялый двор стояли как бы на острове. И было тут царское рыбное хозяйство. Ну а в смутные годы за плотиной никто не смотрел, ее прорвало, болота опять повылезли. И теперь вместо саженных карпов тут водятся только саженные слепни да овода, – и Маржерет размазал по щеке невесть откуда взявшееся по осенней погоде летучее чудище. – Конечно, это то самое место. Потому тут встреча и назначена, что все вокруг мне хорошо известно. Любопытствующих можно не остерегаться.

Ворота постоялого двора были широко раскрыты, поперечная слега гостеприимно отвалена. Прямо от ворот за чисто метеным двором виднелись ямские конюшни, где суетился всякий казенный народ. Справа за невысокой оградой были хозяйственные постройки для приезжих купцов, крытые стоянки для обозов, сеновалы. А слева возвышался сам ям – огромный в два этажа многосрубный домина, новехонький, из-за которого выглядывал яблоневый сад. От дома к ним со всех ног поспешал половой прикащик, на бегу кричавший им приветственные слова, мешая между собой немецкую и голландскую речь.

– Гудендаг, геры иноземцы, ик бен очень дай гут, – вскрикивал он, приплетая в припадке усердия и русский язык тоже, – вас тут дожидаются, геен сюда, ин чистый циммер! Хир, геры, хир!

В зале для чистой публики было пусто, только в дальнем от входа углу был накрыт стол. Сидел там одинокий путник, в коем за добрую пару лье безошибочно угадывался иноземец.

Приезжие внимательно оглядели стол: столешница крыта чистой скатертью, посередине начищенный до блеска медный кувшин с пивом, на красивых оловянных блюдах, мильпардон, вобла – правда, отборная, маленькие восточные пирожки, яблоки, вишня… и все. И никакой тебе серьезной выпивки, ни мальвазии, хоть бы и венгерской, ни здешнего хмельного меда, ни забористого зеленого винокурного питья, что русские называют водкой или хлебным вином. Да и поесть ничего не наблюдалось. Тибо явственно заскучал. Но так уж имперец заказал. Чтобы сразу было видно, предстоит не обед, а деловой разговор. И, судя по надутому бритому рылу немца, непростой.

Прикащик в свою очередь воровато покосился на стол, на молча проходящих к нему путников… причем на плутоватой его роже явственно проступало невысказанное: «Чудны дела твои, господи…» низко поклонился и исчез.

Имперец, низенький, толстый и потный – это при стоящей-то погоде! – не глядя на вновь прибывших, налил себе пива, сдул пену, сделал пару глотков и, сердито сопя, принялся стучать воблой прямо по белой скатерти. Маржерет, по-прежнему не говоря ни слова, плюхнулся на скамью, уцепил с блюда яблоко и впился в него зубами. Тибо тоже сел за стол, но чуть поодаль, с видом меланхоличным и скучным вздохнул, набулькал пива в огромную оловянную кружку – до краев, так что пена закапала на скатерть – вздохнул еще раз и уткнулся в кружку длинным носом с видом сонным и недовольным.

-Ну и на кой черт понадобилось вытаскивать меня сюда из Москвы, капитан? – сварливо сказал толстяк.

– Инициатор разговора Вы, а не я.

-В Москве мало места? – толстяк иронично скривился.

– Просто мне хочется, чтобы мы оба остались живы, господин Масса. Во всяком случае, чтобы я, уж извините. Федьки Андронова люди и без того ходят за мной по пятам. И я совсем не хочу висеть на дыбе в Разбойном приказе, чтобы андроны эти самые обдирали меня кнутами. Вы, вероятно, не знаете, но Пожарский отказал мне в службе. И мне теперь надо умудриться выбраться из России целехоньким, чтобы спокойно тратить полученные от Вас деньги.

– А также и кое-какие прочие… добычу, например? – язвительно улыбнулся Масса. – Небось, за время здешней Смуты Вам в карман-таки кое-что накапало, капитан Маржерет?

– А так же и добычу, – не моргнув глазом согласился Маржерет. – Ваше спокойствие меня умиляет. Если андроны засекут нас вместе, за благополучие вашего «купеческого» каравана я и полушки не дам. А кому служит Андронов со своими андронами помимо московитов, я даже гадать не берусь. Повесит его Пожарский в конце концов, богом клянусь, вот только скорей бы… глядишь, и люди его немного угомонятся. Так какого черта Вы настаивали на личной встрече? Вам мало записок, что я передал?

– Нет, – сказал Масса, помолчав. – Слов нет, меморандум Ваш хорош. Весь здешний расклад как на ладони. И вообще… вон, Михайлу Романова в цари уже двигают, как Вы и предсказывали. Так что своих денег меморандум стоит. Вот только в Вене мне начнут задавать вопросы. И я заранее знаю, что ответов на эти вопросы у меня нет. Кстати, а с чего бы Пожарский отказал Вам в службе? Вы же командовали иноземцами при всех царях.

– То-то и оно, что при всех. Я наемник. Для меня не существует служба по правде или по кривде. Я служу тому, кто платит. И мне нет дела, есть у него права на престол, или нет. А этот самый князь Пожарский, московиты считают, никогда не служил «по кривде»… как умудрился в тутошней катавасии, ума не приложу. Сам ходит в бесприбытных праведниках, так он и от других того же требует, даже от наемников… не придурок ли! Ну, давайте сюда ваши вопросы. Если сумею, отвечу со всей скрупулезностью. Деньги, что Вы заплатили, тоже того стоят, а я слово держу.

Масса швырнул недотерзанную воблу на стол.

– Что тут происходит? Как это все понимать? Европа лежит в жутком раздрае. Испания воюет с Англией, Голландией и Францией. Франция с испанцами и Империей. Империя с турками и французами. Турки со всем христианским миром. И тут на севере Европы появляется призрак такого государства, такой империи, что у всех начинают трястись поджилки. Восточные славяне вот-вот получат общую династию. Россия присягнула принцу Владиславу. А папа его Сигизмунд III, король польский не то чтобы божьей милостью, а милостью вечно пьяной польской шляхты, со всем основанием полагает – раз присягнули сыну, значит, отец оного и есть тут полный хозяин.

– Не Россия присягнула. Россия желает православного царя. Владиславу присягнуло боярство, да и то не все, и при условии, что он примет православие.

– Не важно. Что возжелает господин, то поневоле захочет и холоп. С радостным визгом. Пусть только попробует не захотеть, сукин сын, сволочь. Папаша желает сесть на место сыночка – тому еще успеется, и с войсками приходит к Москве, прихватив с собой оного дитятка для вящей убедительности. Он, Сигизмунд, без двух минут император покруче самого Нерона, дрожи Европа! И вдруг, ни с того ни с сего, оба они срываются с места, опрометью летят назад в Польшу, чуть штаны не теряя, и останавливаются только на самой границе, и то от одышки. А тут, в России, смута, что длилась столько лет, начинает таинственным образом сходить на нет, будто фея волшебной палочкой махнула. Ну?.. Кардинал меня спросит. И как я это объясню? Почему Сигизмунд бежал, черт побери?

Маржерет скривился как от кислого.

– Темна вода во облацех, да все норовит оттуда тебе за шиворот натечь, – взвыл Масса дурным голосом. – Как мне это все кардиналу объяснять, скажите? Маленькие сомнения в таких делах рождают большое недоверие. Я тут потолкался, поспрашивал кое-кого…

– А вот с расспросами лезть к местным я Вам не советую. Настоятельно. Вмиг окажетесь у андронов на дыбе или у бояр в пыточных подвалах. Лазутчиков здесь не любят. А тех из них, что работают на Пожарского, еще и боятся. Тут все сидят как на иголках. Каждый следит за каждым в чаянии выслужиться за чужой счет и как-то замазать собственные грешки. Рыльца-то в пуху у многих, влипнуть – глазом моргнуть не успеешь. Столько лет тутошние вельможи толклись у разных кормушек. И самозванцам вопили «чего изволите-с», и полякам… той же Марине Мнишек с любовниками ее, а с Семибоярщины просто внаглую требовали: дай! Что же теперь все нахапанное, хоть бы и подачки того же тушинского вора, обратно в казну отдавать? Это Россия. Тут хапают не деревеньками – городами, волостями. Волость – это знаете, что такое? Во Франции или у вас в империи они потянут на хорошую провинцию. Как мой милый Кот-д^,Ор или любезная вашему сердцу Штирия. А таких провинций у иного боярина нахапано с десяток. И если вельможи решат, что вы вынюхиваете, чтобы выслужиться – все, конец котенку. Ищите его дохлым в помойном ведре.

Масса ухватил воблу за хвост, поднес к носу, скривился, швырнул обратно на скатерть и злобно огляделся.

– Куда подевались тутошние «чего изволите-с», хотел бы я знать? Эти чертовы прислужники везде одинаковы, когда они нужны их вечно нет на месте.

– На кой черт они вам сдались? – удивился Маржерет.

– Выпить хочу. И съесть что-нибудь человеческое… а не эту вяленую пакость.

Тибо оживился, зашевелился и заблестел глазами, а Маржерет сказал тихо, но очень-очень твердо.

– Давайте сначала закончим дела. Я так и не понял толком, в чем заключается Ваш вопрос? Конкретно? Что именно Вам не понятно?

– Я хочу понимать, что происходит. Почему не хватают и не тащат в узилище бояр – предателей? И самое главное, почему Сигизмунд сломя голову бежал в Польшу? Все перешептываются, все делают большие глаза… Кто такой Иван Философов?.. ага!.. вот и Вы тоже шары выпучиваете. В чем дело? Ведь это после его допроса Сигизмунд сорвался с места и помчался назад в Польшу, как собакой укушенный. Бешеной! А сказано ему было всего лишь, если верить моим осведомителям, что в Москве полно припасов, и что армия у Пожарского с Трубецким вполне готова к боям с поляками… или, все-таки, он сообщил что-то другое? Сигизмунд, натюрлихь, далеко не гений, но и не такой же он идиот, чтобы сломя голову бежать из-за подобных пустяков?

Маржерет холодно усмехнулся.

– Да Вы поэт, сударь мой. «Шары выпучиваете»… Прямо Петрарка какой-то. Гомер, можно сказать. Я представления не имею, что Вы знаете о походе короля на Москву. Вы расскажите в двух словах, тогда я Вам, может быть, и попробую все как-то прояснить. Мне история этого русского пленного неплохо известна. Из первых уст. Наши осведомители с той стороны присутствовали при его допросах и у гетмана Жолкевского, и потом, при пытках уже у самого Сигизмунда.

– Да что ж тут рассказывать? – удивился Масса. – Король решил садиться на русский трон. Ну и заодно выручить осажденных в Москве поляков. Но он надолго застрял под Смоленском, где русские никак не хотели сдаваться. Когда он, в конце концов, пошел на Москву, с ним были его изрядно потрепанные войска, три немецких наемных полка, казаки из Малороссии и крылатые гусары – это что-то вроде его конной гвардии, у них парадная форма такая, с лебедиными крыльями, поляки любят пофорсить.

Маржерет усмехнулся.

– Что да, то да. Любят. У русских за этими крыльями прямо охота какая-то настоящая, да одно плохо – не ходят гусары с крыльями в бой. Так что добыть гусарские крылья среди русских означает прославиться чуть ли не на всю армию. Выходит, что ты взял с бою их обоз, а сами хозяева от тебя сбежали. У того же Философова крыльев, рассказывают, несколько штук. Что касается похода на Москву, известно ли Вам, что ни один даже самый слабый город на пути королевских войск не открыл перед ними ворота… что характерно? Запомните этот факт на время нашей беседы. Накрепко.

– И что с того? – озадаченно спросил Масса.

– Судьба защитников Смоленска всем русским отлично известна, – пояснил Маржерет. – Поляки смолян, которые после взятия города им в плен попали, отнюдь не обласкали по-рыцарски за мужество и стойкость, совсем наоборот. И тем не менее. Вот так. Защитники всех русских крепостей – подчеркиваю, всех до единой, убеждали Сигизмунда идти дальше к Москве. И заверяли, что если Москва его признает, то примут и они. С радостью. Привизгивая от счастья, можно сказать.

– Не понимаю, – пробормотал Масса. – Король же при этом все глубже заходил на русскую территорию. А если бы он под Москвой потерпел неудачу? На всем пути от Польши до Москвы у короля не оказалось бы в итоге ни одного опорного пункта. Не сладко бы ему пришлось посреди враждебной страны. Костей не соберешь.

– Совершенно верно, – с удовольствием подтвердил Маржерет. – Более того, когда король, которого это тоже беспокоило, решил силой взять Волок Ламский, город оказал ему отчаянное сопротивление и отбил три – подчеркиваю, целых три штурма. А в промежутках между оными тоже изо всех сил убеждал его идти к Москве.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Масса, – ловушка, что ли?

– Вот и Сигизмунд не понимал. А у лизоблюдов, которые «чего изволите-с», спрашивать бесполезно. Там деньги решают все. Чего ты, как им кажется, желаешь слышать – то и услышишь. И когда ему в плен попал Иван Философов, он задал этот вопрос ему.

– А почему бы это вдруг король рассчитывал услышать от того Ивана что-то другое? Что за человек такой этот самый Иван Философов? Про которого никто, вроде бы, ничего не знает, но все делают большие глаза? Почему Жолкевский, как-никак главный маршал польский, допрашивал его лично? Лично сам велел на дыбе пытать, а уже на следующий день швырнул в телегу и отправил к королю под Волок Ламский? Это человек Пожарского?

– Он смолянин и, насколько я знаю, у Пожарского никогда не служил. Да и… – Маржерет споткнулся на полуслове и махнул рукой. – А Вы не задавались вопросом, как вообще могла в настолько разоренной стране на голом месте возникнуть из ничего такая мощная воинская сила, как ополчение Пожарского? Одетое, обутое, прекрасно снаряженное и вооруженное… сытое, в конце концов? На какие такие шиши? Деньги, деньги откуда взялись?

– А Вы понимаете?

– А я понимаю! Я видел подобное и у себя во Франции. Хотя бы когда герцог Гиз с войсками католической Лиги и немецкими наемными полками осадил мой родной город Оксон, а мы его защищали. Там горожане тоже отдавали нам последнее… правда, это не помогло, как я тогда спасся, ума не приложу. Так вот здесь то же самое, только во много большем масштабе. И Пожарский в России совсем не единственный правдолюбец. А князь Скопин-Шуйский? А патриарх Гермоген? А Шеин, смоленский воевода? Да хоть бы всю Троице-Сергиеву Лавру возьмите, которую годами осаждали и поляки, и литовцы, шведы, и всяческие «налеты»? Таких людей немало во всех здешних сословиях. Кто такой Минин? Или те нижегородцы, что продавали себя в крепостные, лишь бы собрать деньги на ополчение?

Масса криво ухмыльнулся.

– Не смотрите на меня такими выразительными глазами, господин Масса. Я их уважаю. Да, я наемник. Да, я продаю свою шпагу. Я могу обнажить ее против вчерашних союзников. Но не во Франции же. Не во Франции! Россия не моя страна. И война эта не моя. Когда мерзавец маркиз д^,О сказал Наварре «Сир! Париж стоит мессы», и тот ради королевства стал католиком, я оказался перед выбором: в кого стрелять? Среди окружения Генриха были теперь и те, что резали мирных горожан моего родного Оксона. А на противоположной стороне были уцелевшие его защитники. И я сделал свой выбор. Я не стал стрелять ни в тех, ни в других. Я уехал из Франции в Россию. Та война была моей, и наемником в ней я быть не мог. А эта война, говорю вам, не моя. Вот так.

– Тогда стоит ли удивляться, что Пожарский отказал Вам в службе… вы сами говорите, что это не Ваша война?

– Я и не удивляюсь. – Маржерет помолчал. – Просто я всегда!.. отслуживаю!.. полученные!.. деньги!.. А вокруг полно людей откровенно продажных... сволочей, подонков и всяких «чего изволите-с». Правда, они русские. И Пожарский не может их повесить, как бы ему того ни хотелось. У каждого свои войска, такие же подонки в союзниках и опора в стране. Он, Пожарский считает, чтобы смута полностью прекратилась, царя должна выбрать вся земля. Целиком и единогласно. Даже вчерашние предатели и хапуги. Полное общественное согласие ему нужно. Любой ценой. Иначе смута никогда не кончится… что и правильно, в общем-то. Повесить… видит око, да зуб неймет. Вот он и отыгрывается на таких, как я. На ком может.

Масса тоже молчал. И в глаза он, Масса, не глядел.

– Правда, князь должен был бы понимать, что если я честно служил всем, пусть и его врагам тоже, то и ему я… Ладно. Давайте о деле. О Философове удалось узнать немногое. И главное, что он всегда, всю свою жизнь тоже служил только на правой стороне. Он из старинного псковского рода, что основал в незапамятные времена какой-то выходец из Греции, видимо, человек ученый и знающий. Что и отразилось, по всему судя, на семейной фамилии.

– Вы же говорили, что он смолянин? – удивился Масса.

– В Смоленск его семью упек царь Иван, когда «укоризну воздавал» Пскову за непокорство и самомышление.

– Иван Террибль?

Маржерет поморщился.

– Террибль это не совсем точный перевод. Русские называют его не Иваном Ужасным, а Иваном Грозным… ощущаете разницу? Да и вообще, что бы о нем ни говорили, против нашей королевы Екатерины Медичи он как щенок против матерой волчицы. Он за всю жизнь не передавил столько людей, сколько ее приспешники ухайдакали гугенотов только в Париже за одну Варфоломеевскую ночь… Женщин резали, детей. Сена текла красная от крови… Так вот. Философов дрался с Млоцким под Серпуховом. С Заруцким под Калугой. Участвовал в защите Троицы от Сапеги. Служил Скопину-Шуйскому до самой его смерти. Скопина свои же и отравили, знаете, наверное? А вот что Философова раньше сводила судьба с Пожарским, таких сведений у меня нет. Что касается истории его пленения, тут рассказывают разное. По одной версии, за разведкой, в которую тот ходил с казаками, погналась польская конница на свежих конях. И казаки, чтобы наверняка уйти от погони самим, застрелили под ним коня. А вот и другая версия… о, она намного интереснее.

Маржерет сделал драматическую паузу.

– По ней Философов попал в плен специально. Не сдался, а именно что попал, причем именно что специально. По просьбе Пожарского. А благословили его на этот подвиг… то есть практически на смерть, чего уж там… сами Троицкий архимандрит Дионисий и келарь Лавры Авраамий Палицын. Они, между прочим, казакам Трубецкого в уплату за воинскую службу против поляков отправили всю драгоценную посуду Лавры, всю богослужебную драгоценную утварь и священные ризы, что хранились в Троице – единственном месте России, что ни поляки с литовцами, ни «чего изволите», ни разбойники-«налеты» не захватывали никогда.

– Специально попал, но не сдался? Это что еще за бред? – поразился Масса.

– Какой же это бред? – удивился Маржерет. – Очень похоже на правду.

– Но на кой черт могло кому-то понадобиться, чтобы Философов попал в лапы к полякам? Тем более, черта ли в этом Пожарскому или Троицкой Лавре?.. Дионисий благословил… дичь какая.

– Дорогой мой! – в голосе Маржарета явственно слышалась покровительственная надменность. – Припомните, какая мысль Вам самому пришла на ум прежде всего, когда Вы узнали, что ни один из русских городов не открыл Сигизмунду ворота? Вы решили, что королю устраивают ловушку. Что его заманивают к Москве, не оставляя в тылу ни одного опорного пункта. Что его лишают возможностей получать подкрепления, продовольствие для армии, а зима – вот она, на носу. Разве нет?

– Это первое, что приходит в голову, – признал Масса.

– А русские, во всяком случае, это не исключено, могли быть вполне себе даже и искренними. Посмотрите на Францию. Что в абсолютно подобном же случае говорили Наварре? Договорись с Парижем! Наварра не мог утвердиться на французском троне, пока Париж его не принял. Только после этого ему присягнули провинции. Приходится признать, что мерзавец д^,О был тысячу раз прав со своим «Париж стоит мессы». Русские посылали Сигизмунда договариваться с Москвой, а он заподозрил ловушку. И сам же уверовал в нее настолько, что во всем слышал только подтверждение этой своей мысли. Ничего другого и слышать не желал. Да и что ему было думать? Уж больно все вокруг было подозрительно и тревожно и очень похоже на заговор. Узнать бы ему хотелось достоверную правду, да у кого? Вокруг одни «чего изволите-с». Откуда было знать полякам, что у Пожарского почти совсем не осталось войска?.. да-да, именно так. Поляков из Москвы вышибли, вот почти все ополчение, кроме, разве что, смолян, разошлось по домам. Нижегородцы же не могли его оплачивать вечно. А государственную казну давно уже растащили всю, до полушки.

– Ну и что же дальше? – спросил Масса нетерпеливо. – Философов здесь при чем? На какой такой подвиг благословили его Пожарский с монахами?

– Дело в том, что Пожарский наверняка знал о подозрениях Сигизмунда.

– Откуда?

– Ай, бросьте! Тут столько народа служит и нашим, и вашим, что уж непременно должны были доложить. И не один. И неоднократно. Вот Пожарский, видимо, и решил на этих королевских страхах короля подловить. И перепугать до смерти. А чтобы король уверовал, что Философов знает правду о всех русских замыслах, тот назвался близким человеком Пожарского. И предложил Жолкевскому связаться с русскими воеводами, чтобы обменять его на любого пленного поляка. Лю-бо-го, ясно Вам? Что бы Вы на месте поляков подумали? Знает такой человек правду о планах Пожарского или нет? Дело оставалось за малым. Ее, правду, надо было из пленника выбить… во что бы то ни стало! Жолкевский тут же и позабыл про всякое шляхетское рыцарство и благородство: отвечай, пся крев, для чего заманивают короля с Владиславом вглубь России? С каким-таким коварным умыслом? Да на дыбу его.

– И все-таки я не понимаю, как поляки, находясь здесь в России, умудрились ничего не знать о своих врагах?

– Откуда? В Москве – и то при тогдашней неразберихе почти никто ничего толком не знал. А знал бы, так не поверил. Тем более что все были выше головы озабочены собственной судьбой. Пожарский человек крутой, как-то все еще обернется для каждого из московских ловкачей лично. Тут уж, извините, не до Сигизмунда с его заморочками.

– Ну и чем же этот Иван так поляков напугал?

– Он как повис на дыбе, так и умолк. Ни слова, только зубами скрипел. Чуть не до смерти его ухайдакали в два кнута, пока Жолкевский не опомнился, не швырнул его полудохлого в телегу и не наладил в Волок Ламский к королю. Там его тоже допрашивали со всей жесточью в общей сложности, я думаю, дня три – четыре. И тогда он заговорил.

– Сломался? – воскликнул Масса.

– Да нет. Так и было задумано, как я понимаю, чтобы поляки лучше уверовали. Не знаю с достоверностью, был ли у Пожарского такой замысел, или про разведку и казаков все правда, и Философов до этой мысли посреди пыток дошел сам, это все едино. Когда его в очередной раз отлили от беспамятства водой, он спросил, какое число? А потом сказал, что теперь может больше и не молчать. Позвали короля. Король примчался вместе с Владиславом. К тому времени они совсем убедили себя в русском коварстве, только подтверждения и ждали. И когда Философов им сказал, что вчера должны были подойти к Москве архангельские поморы, углежоги и ратники с северных земель, а сегодня-завтра ждут ополчения с нижней Волги, с Урала и Астрахани, у них там чуть ли не через одного приключилась медвежья болезнь, – Маржерет хихикнул. – По словам Философова выходило, что был у русских на Боярской Думе совет, и на том совете решено, чтобы иноземцев на трон не звать. Но избрать русского православного царя, пусть и всей Землей, мало. Надо сделать так, чтобы на свете не осталось никого живого, имеющего любые, даже самые сомнительные права на русский престол. А потому все люди, которым когда-нибудь, кто-нибудь в России давал присягу и совершал крестное целование, должны умереть. Будь то псковский самозванец Сидорка, Маринка Мнишек со своим сыном-воренком, а особенно Владислав со своим отцом. Для того и велено заманить поляков к Москве и удержать здесь до подхода северян и уральцев с астраханцами. После чего навалиться на них следует со всей жесточью и рубить без пощады в лапшу. Весть эта по польскому лагерю разнеслась мгновенно. Первыми уже к вечеру того же дня, никому ничего не сказавши и короля своего не предупредив, в бегство пустились малоросские казаки и польские «налеты».

Маржерет говорил с какой-то очень странной, даже как-бы и завистливой гордостью. Оба собеседника глядели на него во все глаза, а Масса даже и рот зажал обеими ладонями.

– Но самое главное, что сообщил полякам Философов, так это награда, что была обещана за головы Сигизмунда и Владислава… заметьте себе, не за короля и принца, а за их головы. Такая награда, – шипел Маржерет трагическим шепотом, – что у любого нашего герцога или вашего курфюрста глаза от нее вылезли бы на лоб. Дума Боярская крест целовала, что выдаст ее любому человеку, что принесет эти головы в Москву, будь то даже больше всего нагадивший в России разбойник-«налет», крылатый польский гусар-гвардеец… да хоть бы и литовец Сапега. Отпущение всех грехов перед Россией и три любые царские волости в кормление на вечные времена. По собственному выбору, вот так! Сигизмунд не стал дожидаться, пока и эти слухи разлетятся по всему его войску, и еще ночью во весь дух припустил к польской границе.

– Вон значит что… – с облегчением бормотал Масса, – а как же… то есть…. ну да, да, я понимаю… но что ж все здешние, кого про Философова ни спроси, делают большие глаза и краснеют, как деревенская девка на исповеди?

– Ну, Вы и сказали! – развел руками Маржерет. – Может, Вы хотите, чтобы при собственных свинских делах чужие заслуги признавались?.. прославлялись?.. награждались? По тому, как здесь сейчас поворачиваются дела, таких Философовых в стране должна быть прорва, а скольких из них люди знают, и какова их судьба, этих известных? Скопин-Шуйский – мертв, отравлен, своя же семья постаралась, как утверждают. Гермоген – уморен голодом, тоже не без участия своих, между прочим. Минин сделал великое дело и исчез, будто бы и не было его, и нет до него никому никакого дела. Шеин, герой Смоленска – если бы не Пожарский, сожрали бы живьем, уже и предателем ославить пытались, почему-де Смоленск поляками взят? Судьба Философова неизвестна. Мертв, наверное. Так что размазать его по стенке поневоле нельзя. А сделать так, чтобы даже имя его напрочь исчезло из людской памяти – о, это они могут. И делают. Самое милое дело, чтобы уже сегодня имена таких людей были никому не известны. Потому что рядом с ними этим «чего изволите-с» даже встать, как тут говорят, невместно. Вот и делают они, что могут, дабы земля поверила – вокруг все одинаковые. Воруют – все. Прислуживаются и лизоблюдствуют – все. И «чего изволите-с» тоже все. Чтобы стала кривою на века ноша народной памяти о Смутном Времени. Перебегать от самозванца к самозванцу и к полякам – да что вы, дорогие потомки, вовсе это даже была не предосудительная подлость и предательство, а обыкновенная реальная жизнь, как у всех-всех-всех. Всех! Чем меньше народа будет знать о Философовых, тем приличнее будет выглядеть их собственное житье-бытье. Кто кидался с ножом на патриарха Гермогена, чтобы присягала церковь полякам? Боярин Салтыков. Кому Гермоген кричал, что-де крест мой животворящий будет против твоего окаянного ножа? Боярину Салтыкову! Где нынче боярин Салтыков? На виселице? В узилище? Нет, сударь вы мой. В Думе сидит, щеки надувает, рассуждает о выборе царя со всем возможным мудромыслием на подлой жирной роже. Да он ли один? Общественное согласие, господа, общественное согласие надобно всей русской земле! Зубами, небось, Пожарский скрипит, кулаки бессильные сжимает и… улыбается в благостные, самодовольные, толстые рыла.

У Массы, видимо, отлегло от сердца. Он повеселел. Оживился. Заблестел глазками. Предстоящие разговоры в Вене, похоже, его уже не пугали.

– Ну, что ж Вы так… близко к сердцу, капитан. Успокойтесь. В Европе и похуже бывало. Ту же Жанну д^,Арк, извините, не англичане осудили на смерть, а ваша французская высокоумная Сорбонна. И нести теперь Франции эту ношу в своей памяти и ныне, и присно, и во веки веков. Англичане за своих тогдашних французских «чего изволите-с» отвечать не намерены ни перед господом, ни перед собственной совестью. Что касается Москвы, вопрос в одном. Чьи дела останутся в человеческой памяти, Философовых или Салтыковых? Каким станут считать потомки само здешнее Смутное Время, временем бескорыстных подвижников и жертвенных героев, или жадных и подлых хапуг? Знать нам это не дано. Успокойтесь. И, вообще, давайте же, наконец, пообедаем. Куда подевалась здешняя чертова прислуга, хотел бы я знать?

Маржерет некоторое время бессмысленно пялился в его лицо, медленно помотал головой, отходя от больно вцепившегося в душу поворота разговора, и вдруг взревел медвежьим ревом будто среди отчаянной сечи:

– Половой!

Половой возник посреди залы как из-под земли – ручки под фартуком, проборчик на застывшей в полупоклоне башке, глазки искательные, выражение на морде лица – д-ой, д-сей же миг… даже ножками сучил, сукин сын, мелко-мелко в нетерпении бежать и ублаготворять привередливых и всегда-всегда правых деньговладельцев.

– Чего изволите-с, господа?