Рассказ

Ваше высокопреосвященство, дорогой покровитель и бесценный друг!

Отправляя сие послание в далекий Рим, и получив заверения в том, что оное, следуя от монастыря к монастырю с попутной оказией, непременно будет доставлено адресату, я с сокрушенным сердцем спешу покаянно повиниться в несоблюдении предписанных мне инструкций, отчего отбытие вверенного мне посольства из земли ляхов к месту его назначения смогло состояться лишь в начале зимы. Однако более всего я опасаюсь, что обвинения в сих нарушениях злопыхатели свяжут с потаканием греховным соблазнам и всяческими нечестивостями. Интриганы, коих – увы – при Святом Престоле предостаточно, могут рассчитывать бросить таким образом тень на Ваше высокопреосвященство, ибо именно Вы настояли перед кардиналами папской курии на моем назначении чрезвычайным послом и папским легатом.

Ваше высокопреосвященство из прежних донесений моих знает, что путешествие вплоть до прибытия в страну ляхов протекало очень споро, безо всяческих промедлений и проволочек, несмотря на терзающую север Европы войну. Вследствие сего, наша необъяснимая на первый взгляд задержка на столь длительный срок в оной земле ляхов выглядит как прямая вина, как преступная нерадивость, отягощенная к тому же грехом чревоугодия, и, конечно же, требует объяснений.

Вашему высокопреосвященству прекрасно известно, что сам я никогда не был замечен в предосудительной склонности к чревоугодию или винопитию. И пищу, и вино, кои посылает нам Господь для поддержания существования наших бренных тел, я вкушаю со всем присущим мне сокрушенным смирением. Что касается отца Джеронимо, на коего Вашему высокопреосвященству приходилось иногда накладывать епитимью за склонность потакать чреву своему, то и он за все время нашего путешествия ни разу не вызвал моего неудовольствия. Он постоянно помнит о высокой ответственности, кою возлагает на него пост секретаря-конфидента папского легата. Его поведение отличает неизменная рассудительность, достоинство и благостность, тем более что ни яства, ни напитки, пребывающие в употреблении среди народа ляхов, говоря откровенно, не стоят доброго слова. Даже и те случаи, кои могли бы злопыхателями быть истолкованы в осудительном для отца Джеронимо смысле, вели лишь к пользе Святого престола. Сведения, добываемые отцом Джеронимо, часто оказывались совершенно неоценимыми, позволяли избегать вредоносных ошибок и помогали ориентироваться в столь необычной для нас жизни северных варваров.

Между тем, обычаи сего народа таковы, что каждый вельможа или просто состоятельный дворянин считает своим долгом устроить прием в честь папского посольства. Под приемом же лях понимает повальное пьянство и обжорство, длящееся по многу дней кряду, и чем богаче и влиятельнее вельможа, тем многолюднее и многодневнее бывают эти, с позволения сказать, вакханалии чрева.

Уклониться от участия в сих вакханалиях чрезвычайно затруднительно, чтобы не сказать невозможно, ввиду крайнего чванства и обидчивости ляхов. Оскорбленный отказом вельможа будет всячески пакостить обидчику и мстить, а поскольку власть короля в провинциях чрезвычайно слаба, чтобы не сказать номинальна, это могло бы поставить под угрозу возложенную на меня папской курией великую миссию. Мне поручено выведать всю правду о таинственном северном христианском народе россов, и я ее выведаю. Мне поручено выяснить, достойны ли доверия рассказы тех редких путешественников, что добирались до сих гиперборейских краев, об удивительном благочестии россов и ревности их в христианской вере, и через Ваше высокопреосвященство, секретаря папской курии, моего милостивого покровителя и друга, я уже могу сообщить кардиналам и даже самому папе наиудивительные, но совершенно правдивые известия. Мне поручено вызнать, истинно ли, что страна россов столь богата, как об этом рассказывают, и я положу свою жизнь на жертвенный алтарь, лишь бы Ватикан имел по этому поводу самые точные сведения. Но я уже имею все основания думать, что Ваше высокопреосвященство были тысячу раз правы, полагая, что недаром хищный Константинополь тянет сюда свои загребущие лапы.

Предвидя недоумение Вашего высокопреосвященства, сразу же хочу оное рассеять, ибо нами с отцом Джеронимо, естественно, предпринимались неоднократные попытки расспросить королевских людей и местных владык. Но попытки сии были тщетны, ибо ненависть и зависть ляхов к северным соседям велика, и нет таких грехов и пороков, в коих они не поспешили бы оных обвиноватить.

Надеюсь, что объяснения мои разъяснили Вашему высокопреосвященству причину, по которой мы оказались в росских землях лишь глубокой зимой.

Зима же в сиих краях такова, что просто потрясает воображение. Огромные массы снега покрывают сплошь всю землю слоями невероятной толщины. Нам случалось видеть деревни, засыпанные снегом до самых крыш. Ни один художник, сколь гениальным он ни был бы, будь это даже Кавальканти или сам Джотто, не в силах отобразить на холсте поразительное буйство белого цвета, то искрящегося алмазными брызгами, то ласкающего глаз мягчайшими переливами рытого бархата. Снежные просторы, оставаясь белыми, тем не менее, играют оттенками всех цветов радуги… до глубокого ультрамарина под тенью, уверяю Ваше высокопреосвященство, и это просто удивительно.

Жуткие, да что там, лютые метели, свирепствующие по несколько дней кряду, способны в малое время закружить, запутать, засыпать и окончательно погубить самый большой и оснащенный для зимних путешествий караван. В этой стране огромно все: реки, перед которыми Тибр покажется жалким ручьем, деревья, охватить которые не могут и три взрослых человека, ее невообразимые просторы, которые таковы, что на оной равнине с легкостью уместятся не только вся Италия вместе с Сицилией и Сардинией, но вообще все франкские, германские и иберийские народы и государства, включая эмираты нечестивых мавров.

Здесь невероятное количество прекрасного пушного зверя, и мех его столь дешев, что великолепные медвежьи шкуры используются даже простолюдинами для утепления своих саней, в коих совершают они зимние поездки и путешествия. Люди самого простого звания и малого достатка одеваются зимой в меховые шубы, называемые здесь тулупами. Шубы эти имеют весьма дурной покрой, но мех, на них пошедший, просто великолепен. Впрочем, никакая другая одежда не спасла бы человека от лютейших местных морозов: поверите ли, они бывают иногда столь свирепы, что плевок замерзает в воздухе и падает на землю уже в виде льдинки.

Путешествовать зимою здесь можно лишь только по руслам замерзших рек. Для путешествия собираются огромные караваны из множества саней, кибиток и возов, а местные власти дают в сопровождение воинских людей не столько для защиты от языческих разбойников, коих, впрочем, тут вполне предостаточно, сколько в бережение от волков, собирающихся зимой в невообразимые по количеству оных хищников стаи. Местные купцы и иной путешествующий люд уверяют, что иногда между путниками и волками разыгрываются настоящие побоища.

Путешествие наше сквозь росскую зиму было столь тяжким и многотрудным, что потребовало напряжения всех душевных и телесных сил. Я и сам, несмотря на крепкое здоровье и относительную молодость, к концу его пришел в состояние крайнего измождения. Что касается отца Джеронимо, человека близкого к годам преклонным, то он исхудал до невероятия, потерял столь знакомое всему Ватикану чрево, и вдобавок застудил себе грудь. Лежа в возке, он все время хрипел и кашлял, так что я уж и не чаял довести его живым до места.

Однако, благодаря неизбывной милости Божией, на двадцать третий день по выезде из имения последнего ляшского вельможи по имени Жолкевски, мы оказались у ближайшей цели нашего путешествия – известного в росских землях своею святостью монастыря Святой Троицы. Монастырь сей расположен вблизи пограничной крепости россов, носящей странное для итальянского уха имя Плесков. Когда перед моим взором предстали высокие бревенчатые стены монастыря, и я громко возблагодарил Господа, я не знал еще, что через малое время мне предстоит вместе с отцом Джеронимо, престарелым настоятелем и добрыми богобоязненными иноками сей святой обители пройти великий искус, великое испытание сошествием в ад, претерпеть адские муки для утверждения в вере, и посрамления диавола ради.

И вот теперь, по прохождении сего великого искуса, ознаменовавшегося чудом полного и совершенного исцеления отца Джеронимо, а также узнав у настоятеля, что сей великий искус еженедельно перед каждым святым воскресным днем проходят не только монахи монастыря, но даже и, представьте себе, иные многие из окрестных мирян тоже, я могу с чистой душою громким голосом возопить: Да! Все, что рассказывали путешественники о народе россов, есть достойная доверия правда!

Пусть оные россы не вполне тверды в обрядах, пусть знания их несовершенны и искажены влиянием константинопольских схизматиков (когда, наконец, мы дадим отступникам бой и заставим их признать первенство папы в христианском мире, когда принудим отречься от всех их прочих преступных заблуждений!)… Что же касается наших простодушных гиперборейцев, то самое главное, чем они в полной мере обладают и отличаются, это есть любовь к Господу и готовность преодолеть муки ада во имя этой любви. И когда я думаю, сколь угодны Господу должны быть те рабы из рабов его, что еженедельно, а иные и чаще того посрамляюще диавола торжествуют над ним в рукотворном пекле, лютее коего и сам он создать никогда не сможет, мысли мои с грустью устремляются к родной легкомысленной Италии. Ах, как я хотел бы, чтобы наши итальянцы хоть чуточку походили на сих северян, простодушных и грубоватых нравом, но столь чистых в своих помыслах, и искренних и ревностных в своей вере.

Почтение сих простодушных детей природы к посланцам папы и святейшей курии оказалось столь велико, что, не зная способа оное выказать, но переполняемые чувствами, иноки выпрягли лошадей из нашего возка, и на собственных руках с гиканьем и приветственными возгласами промчали нас до самых монастырских ворот, у коих и устроена была нам торжественная (по их понятиям) встреча.

Но – довольно предисловий. Я перехожу к описанию того действа, того великого искуса, который дал мне право на все высказанные мною славословия.

Итак, ничто не предвещало нам последующего развития событий.

Ключарь монастыря, с грехом пополам изъясняющийся на самой варварской латыни, которую я когда-либо слышал, предложил нам принять участие в обряде, приличествующем людям, проделавшим столь великий и многотрудный путь. Из его объяснений я уразумел также, что все монастырские чины, включая и престарелого настоятеля, с радостью разделят с нами оный обряд, после коего должна будет состояться скромная трапеза. А завершиться последний день нашего путешествия, по мысли добрых хозяев наших, должен был всенощным благодарственным молитвенным бдением монастырской братии во славу Господа нашего, к коему бдению, как поспешил добавить отец ключарь, вольны будем присоединиться и мы с отцом Джеронимо, коли позволят нам то наши силы.

Размышляя впоследствии над самим обрядом и всем, что ему предшествовало, более всего мы с отцом Джеронимо несказанно удивлялись предобрядному поведению иноков, ибо они вели себя так, будто испытать предстояло не адовы муки, не тягчайшее умерщвление плоти в адовой огненной пещи, а действо вполне рутинное, и даже, я бы сказал, не лишенное приятства и некоей, как бы и радости телесной. И столь это показалось нам величественно и духоносно, что преисполнились мы с отцом Джеронимо почтительного благоговения и восторга

С молитвою на устах, предводительствуемые настоятелем, коего в силу преклонного возраста с бережением вели под руки два дюжих послуха, мы проследовали к отдельно стоящему зданию без окон, сложенному из могучих бревен.

На площади перед входом в сие здание с великим прилежанием трудилось несколько иноков, расчищая оную площадь от недавно выпавшего снега, коий снег сгребали они в огромные кучи. Обратите внимание на этот факт, Ваше высокопреосвященство, ибо снегу сему нашлось в предстоявшем нам испытании свое ужасающее место.

По входе в означенный дом, оказались мы в полутемной совершенно пустой зале, вся мебель коей состояла из широких деревянных скамей. Вначале я несколько удивился царящей в зале полутьме, ибо снаружи было еще довольно светло, но тут же и сообразил в чем дело – зала, совершенно не имевшая окон, освещалась лишь несколькими странными в своей необычности факелами. Это были не привычные для нас скрученные и просмоленные солома, сено или ветошь, намотанные на палку, а пучки тонко нащипанного местного смолистого дерева. И вот что любопытно: свету они давали не меньше, чем наши факелы, но вместо привычной вони распространяли приятное благоухание разогретой сосны. В бережение от возможного пожара держатели факелов устроены были таким образом, что угольки от сгоревшего дерева падали в специальную ванну с водой, устроенную в основании держателя.

Ну, и последнее замечание, после которого я уже не буду более отвлекаться от описания собственно обряда, свидетелями и участниками коего нам с отцом Джеронимо посчастливилось оказаться. Справедливости ради я просто обязан сразу же указать (правда, со слов отца ключаря), что подобными факелами в росских землях освещаются лишь жилища самых бедных простолюдинов. Люди же сколько-нибудь состоятельные используют восковые свечи, не вонючие сальные, как это принято в Европе, а непременно благоуханные восковые, что у нас в Италии являются предметами роскоши.

Не думаю, чтобы отец ключарь сказал нам неправду или прихвастнул, зачем ему? Во всяком случае, здесь, в монастыре, в обхождении мы видели исключительно восковые свечи. Факелами освящались лишь вспомогательные помещения вроде этой залы, где нам предложено было раздеться догола, развесив наружные одежды на прикрепленных к стенам огромных рогах оленей и лосей, и разложив исподнее на лавках, что мы с отцом Джеронимо, не без некоторого смущения, и проделали, следуя примеру наших хозяев.

В растерянности мы оглядывались кругом, не понимая, что именно надлежит делать. И в это время мы заметили, что послухи, сопровождавшие процессию, отворили в углу залы крохотную, ранее нами не замеченную дверцу, проникнуть в которую можно было только встав на четвереньки, и один за другим исчезли за ней. Из дверцы, между тем, пыхало таким тугим и раскаленным жаром, что отец Джеронимо сдавленно охнул, и, ухватив меня за плечо, со страхом зашипел в мое ухо: "Что это? Куда это они?"

Меж тем, уже и отец настоятель исчез за этой дверцей, и многие иные монахи тоже нырнули в сей устрашающий жар, и отец ключарь, как бы в предвкушении потирая руки, делал нам приглашающие жесты, указуя перстом на сию дверцу.

Следуя оным приглашающим жестам, довольно - таки нетерпеливым, на мой взгляд, мы с отцом Джеронимо тоже встали на четвереньки и, скрепив сердца молитвой, проникли внутрь.

Картина, представившаяся нашим глазам, и вся обстановка, обрушившаяся на наши чувства, повергли нас в панический ужас. Ваше высокопреосвященство! Мы оказались ввергнутыми в ад.

Темное, да что там темное, черное прокопченное помещение освещалось лишь тусклокрасным адовым светом, исходящим от груды раскаленных камней в углу слева от входа. Жар был таков, что у меня перехватило дыхание и помутилось в голове. Единственное, чего мне в тот момент хотелось, так это распластаться на полу и засунуть голову куда-нибудь подмышку, дабы хоть немного облегчить себе дыхание. Где-то сзади и сбоку хрипел, задыхался и кашлял отец Джеронимо, которому по его болезненному состоянию приходилось много тяжелее моего. Еще немного, и я, повернувшись, устремился бы назад, наружу, но тут, будучи вдруг подхвачен многими могучими руками и в мгновенье ока вознесен вверх, оказался я распластан ничком на досках, а на спину мою обрушились потоки ледяной воды.

Как ни странно, мне стало вдруг немного легче, и я смог оглядеться.

Я лежал на некоем подобии подиума. Рядом сидел отец ключарь. Где-то далее возился и хрипел отец Джеронимо. Подиум, коий вплотную примыкал к заросшей толстым слоем сажи стене, устроен был некими уступами, и я заметил, что все прочие монахи кроме отца ключаря, видимо, приставленного к нам, расположены были на более высоких уступах, где жар был, конечно же, еще невыносимее, а голос отца настоятеля доносился и вообще из-под потолка.

Рядом с грудой раскаленных камней стояли две преогромные бочки, по видимости, наполненные водой. Тут же на полу стояли широкие бадьи, в которых к ужасу своему я рассмотрел вымачиваемые пучки розг страшного вида с неободранными листьями – явные орудия пыток и истязаний, уготовленных для бренных наших тел. Внизу сновали послухи, облаченные в широченные кожаные фартуки. Фигуры их отбрасывали от тусклого неверного света камней огромные странные тени. Громадные, мускулистые, со всклокоченными волосами оные послухи казались сущими демонами преисподней, готовящимися терзать и истязать несчастных грешников. Один из них, подскочив к камням с деревянной лопатою, ловко вздел на лопату один камень из числа самых раскаленных и, ощеряясь с натуги, обринул сей камень в бочку с водой. На залу обрушилось устрашающее шипение и рев, все вокруг заполнилось клубами раскаленного пара, и тут же, как по сигналу, послушники набросились на нас с розгами.

Происходившее невозможно описать никакими словами. Розги хлестали наши спины, гоняли вдоль наших тел волны раскаленного пара. Жесткие пальцы впивались в наши тела, выкручивая каждый сустав, не оставив в покое ни один, даже самый маленький, дергали и выкручивали каждый позвонок от затылка до самого низа и обратно, теребили и терзали каждую мышцу. Наши тела раздирали пучками древесного лыка. Вздев на руки медвежьи рукавицы, послухи загоняли волны жара с поверхности тела внутрь до самых костей и даже в оные. Когда становилось уже, пожалуй, совсем невмоготу, опытные наши мучители окатывали нас с ног до головы водою, то холодной, то горячей, системы в этом деле уловить мне не удалось, и тогда становилось несколько полегче, однако мучения наши не прекращались. Оные послухи переворачивали нас со спины на грудь или обратно, и все начиналось сызнова.

Наконец настал такой момент, когда силы мои иссякли уже совершенно. Я готов был, отринув все, умолять хозяев о прекращении мучений, сознавшись смиренно в невозможности для меня более выдерживать испытания адом. Но тут послухи, окатив в очередной раз водою, подхватили нас под руки и извлекли из этого самого совершенного воплощения ада в ту залу, где, раздевшись, оставили мы ранее свои одежды. И я понял, что полностью выдержал великий сей искус, сие великое испытание, чем и посрамил диавола со всеми происками его, и отец Джеронимо посрамил тоже. И тут, каюсь, почувствовал я некую счастливую горделивость, за что смиренно прошу Ваше высокопреосвященство наложить на меня посильную епитимью.

Пока губы мои жадно глотали воздух сего чистилища, тщась пригасить несказанный жар, пылающий в моем теле, некий инок, наложив на себя двуеперстно святой животворящий крест, с именем Господа нашего на устах, распахнул дверь наружу и в клубах пара выскочил на мороз как был голым, босым и мокрым… на мороз, в коем плевок замерзал в воздухе! Громогласно восславив Господа, сей доблестный инок бросился головой вперед в кучу снега и принялся кувыркаться в той куче и нырять, как плещутся и ныряют наши итальянские отроки в ласковом и теплом летнем море.

Через мгновение все до единого святые отцы, не исключая и отца настоятеля, оказались в снегу. Скрепив сердца свои мужеством, и предав себя во всемилостивые руки Господа, мы с отцом Джеронимо бросились им вослед, ибо, считали мы теперь, негоже посланцам папского престола уступать в деле посрамления диавола кому бы то ни было. И тут снизошло на нас второе чудо Господне, ибо вместо ожидаемого стократного увеличения мучений, испытали мы неслыханное облегчение и блаженство, блаженство торжества над диаволом, блаженство посрамления диавола, блаженство торжества духа, блаженство истинного умерщвления плоти, превращающего акт телесных мучений в предвкушение райского блаженства!

Ваше высокопреосвященство, дорогой покровитель и друг! Мне неоднократно приходилось наблюдать на улицах и площадях итальянских городов шествия флагеллистов. Толпы полуголых мужчин и женщин с нездоровым блеском в глазах, вопия и стеная, мчатся, размахивая бичами, хлеща ими себя и окружающих… непристойность вида, кровь, грязь и даже, прости меня, Господи, явная похоть. Вам, как секретарю папской курии, неоднократно приходилось разбираться с печальными последствиями подобных шествий, Вы жаловались, сколь трудно бывает определить, что за чувства движут людьми, истязающими себя и других сечением плетьми: любовь ли к Господу, или нечто иное, в высшей степени греховное, богомерзкое и нечистое.

Так вот. Мы с отцом Джеронимо ручаемся, что обряд северных прозелитов безгреховен, и ведет он к чистоте полной и совершенной, самой абсолютно чистой чистоте, какую только можно себе вообразить и представить.

Несколько раз переходили мы из ада жара и пара в ад мороза и снега, и в какой-то момент я вдруг почувствовал, что свершилось третье чудо в ходе сего удивительного обряда, третье, потому что первым безо всякого сомнения должно считать во всей его наглядности чудо исцеления отца Джеронимо. Сим третьим чудом было то, что я перестал воспринимать происходящее как мучения, как истязания. Я восторжествовал над муками и возжелал их, возлюбив оные во имя Господа.

Наконец, престарелый настоятель подал знак к окончанию обряда. Истерзанные и измученные плотью, но просветленные духом и полностью очищенные и освобожденные от всяческой грязи и скверны, мы с трудом облачились в свои одежды непослушными руками и направились в трапезную, слушая по дороге маловразумительные воспоминания отца ключаря о днях его молодости, кои провел он, если я правильно его понял, послухом при домашней церкви в имении князей Чарторыйски, откуда и вынес знание латыни. Чарторыйски суть местный вельможный род, играющий в близлежащих землях ту же роль, что в Италии играют роды Сфорца или Медичи.

На крыльце трапезной нас встретили послухи с подносами, уставленными весьма объемистыми кубками, называемыми здесь «чара». Чары сии наполнены были местным напитком, именуемым «ставленый мед», коий следовало вкусить для подъятия и поддержания сил в наших бренных истерзанных телах.

По вкушении напитка сего мы почувствовали, что силы наши подошли к концу и исчерпались, и снизошел на нас милостью Господней святой дух, и дарованы нам были мир и покой и спасительный сон.

Восстав поутру, обнаружили мы не только чудесное исцеление отца Джеронимо. Оказалось, что мы полностью избавлены от всей той немочи и усталости, что накопилась в телах наших за время долгого и многотрудного путешествия. Сколь же велика была искупительная сила проведенного нами во славу Господа святого таинства, раз уж мы осязали себя воистину заново рожденными! Единственное, о чем со всем возможным смирением сожалели мы с отцом Джеронимо, так лишь о том, что недостало нам сил отстоять всенощную вместе с добрыми иноками сей святой обители.

Отец ключарь, только что сообщил нам, что, по настоятельной просьбе нашей, сегодня же будем мы препровождены во град Плесков, откуда путь свой будем держать в величайший и наиглавнейший из здешних росских городов, носящий имя Господин Великий Новгород, в коем граде держит свой пастырский стол предержатель здешних христиан епископ (или даже архиепископ) по имени Феофан.

Сие мое послание отец ключарь клятвенно обещал, не дожидаясь оказии, с нарочным немедля отправить в ближайший христианский монастырь на земле ляхов для передачи оного дальше в адрес святого папского престола.

При сем остаюсь с надеждой на радостную встречу, коли будет то угодно Господу нашему, Ваш покорный слуга, аббат***