В конце сороковых в тихий дворик Литинститута выходил бледный, обречённо кашляющий человек с лохматой метлой. Оглядев свой замусоренный участок, он принимался за простую работу. Мимо него поспешала на учебу советская юность, стремящаяся работать пером, а не веником. Бывало, в воротах появлялся приглашённый к студенчеству литератор. Холёный и важный, он нёс себя с гордостью и значением. В такую минуту озорная усмешка кривила тонкие губы дворника. Когда значительный гость проплывал мимо, он стягивал кепку и с интимным поклоном произносил: «Здравствуйте, барин!»

Многие считают, что это миф: никогда Андрей Платонов не мёл двор Литературного института – всё это выдумки влюблённых в него читателей. Этот апокриф нет нужды опровергать или подтверждать. Совершенно неважно, достоверен он или нет. Важно то, что он абсолютно точно передаёт положение Андрея Платонова – гения русской литературы, чьё творчество мучительно пробивалось к современникам, но смогло прорваться только к потомкам.

Мальчик и чудовище

Сидя на скамеечке во дворике Литинститута, Платонов вслушивался в стук своего сердца. Уставшее, загнанное, оно износилось до срока. Наверное, по-другому и не могло быть, потому что ему досталось очень чувствительное сердце. В разные времена его тяготила тоска, в нём загоралась надежда, его заполняла любовь, в нём крепла вера, в него закрадывалось сомнение, в нём гнездилась скорбь, в нём разгорался гнев, в него вселялись жалость и новая вера. Теперь всё это смешалось в одну тягучую боль, которая отступала лишь тогда, когда приходили воспоминания. И почти всегда эти спасительные воспоминания были окутаны паровозным дымом и согреты жаром паровозной топки.

Он помнил день, когда отец впервые подвёл его к паровозу. Через прожитую жизнь он вглядывался в себя – шестилетнего малыша, которому паровоз показался чудовищем. К его ужасу отец легко и бесстрашно забрался внутрь чёрной, спящей машины и сделал что-то, отчего чудовище пробудилось. Оно шумно выпустило струю пара, ещё больше напугав мальчика, уже решившего, что он лишился отца. Но вскоре тот высунулся из окна, невредимый и гордый, и сквозь клубящийся дым поманил сына рукой. И с замирающим сердцем малыш стал приближаться к гудящему, лязгающему чудовищу, которое приручил его отец.

А потом они мчались по убегающей за горизонт магистрали, и казалось, что паровоз несёт их в счастливую даль – к другой, светлой, беспечной жизни.

Эра справедливости

Уже очень скоро кончится короткое андреево детство и наступит взрослая жизнь. В соседней деревне освободится место у молотилки, и он пойдёт работать, чтобы помочь отцу с матерью. Андрей старший, а в их убогом домишке на окраине Воронежа, кроме него, ещё девять детей. Ради скудного заработка придётся бросить училище.

Потом, через много лет, сестра его жены вспомнит: «Семья Андрея жила в Ямской слободе. Около леса. Дом их был как барак: деревянный, длинный. И когда я первый раз пришла к ним, то поразилась: одна большая комната, вдоль стен скамьи, огромный стол и русская печка. Мне, городской девушке, странно было всё это видеть. Жили они очень трудно...»

Батрак, посыльный в кредитном обществе, литейщик на трубочном заводе… Иногда Андрею казалось, что поиски куска хлеба – это скорбный удел бедняка. Работа, изнуряющая, приносящая гроши, вынуждала «жить и томиться». Вот откуда в его будущем творчестве эта мрачная нота – голос обездоленного работяги, у которого ни настоящего, ни будущего.

И вдруг всё изменилось. Пролетарскую революцию Андрей встретил восторженно – как великое дело, свершённое его классом. Теперь всё будет по-новому. Впереди – эра справедливости!

В Гражданскую он бросился на помощь своим. В стужу, день и ночь, они с отцом расчищали железную дорогу от снега, открывая рабочим полкам путь на фронт. Они доставляли им боеприпасы и продовольствие, помогая бить Краснова с Деникиным.

Его неожиданно и всецело затянула революционная журналистка. У молодого рабочего проявился невиданный публицистический дар. Его статьи и воззвания печатали шестнадцать воронежских изданий – газет, журналов и альманахов.

В те годы в глазах читателей Андрей Платонов – это закалённый в сраженьях революционер. Никто не верил, что пафосные статьи, призывающие размозжить голову Врангелю, «за каплю пролетарской крови вылить ведро белогвардейской», пишет двадцатилетний паренёк, который самостоятельно выуживает трудную классовую истину из потока марксистской литературы.

«Они опять забыли, что нас миллионы, а их десятки, что у нас самое страшное оружие – понятная правда, а у них гибнущая ложь, и мы их скорее перетопим в море, чем они нас передушат на лозинках».

Можно сказать уверенно: если бы белые погасили огонь революции, не было бы в нашей литературе Андрея Платонова. Его бы повесили на воронежском фонаре.

Евангелие от Андрея

Среди губернских журналистов Платонов был самым отчаянным спорщиком. В яростных перепалках он разоблачал буржуазное искусство, самолюбивое и пустое, и ратовал за искусство пролетарское – сознательное, освещённое верой в светлое будущее земли. Он говорил о новой роли женщины. Он видел её товарищем и сестрой, а не нимфой и музой. Он хотел закрепостить низ, призывая всю энергию пролетарского тела отдавать мозгу и революции.

Рубеж двадцатых годов был до предела насыщен мыслью. Эта мысль нашла выход. Стаей статей и книг она устремилась в грядущий социализм. Она вышла из тупика и озарилась красками новой утопии. Человек обрёл новую веру. А с ней – и новые крылья.

Платонов ощущал себя частью окрылённого человечества. Он жадно вчитывался в Ленина, Маркса, Федорова, Богданова, Соловьева, Леонтьева, Ницше и Шопенгауэра. Его картина мира была предельно контрастной. Запад – это старость и тлен, а России – это вечная юность. Его сердце переполнял революционный восторг.

Платонов осознал, почему паровоз называют локомотивом истории. Паровоз как революция. В его полыхающей топке сгорает старая человеческая суть. Паровоз обновляет человека – чтобы тот, переродившись, пересоздал всю вселенную.

В конце войны Платонов выучился на электротехника. Это была передовая профессия, поистине революционная: электрические потоки способны изменить облик земли – сделать её большевистской. «Электрификация, – писал он, – есть осуществление коммунизма в материи – в камне, металле, огне… Когда электрические потоки будут бродить по всем направлениям, изменится сущность человека».

После войны Платонов взял на себя роль революционного проповедника. Он проповедовал новое красное евангелие – от коммунистического Модерна. Техника – вот бог рабочего класса! Только в союзе с машиной рабочий одолеет эксплуататоров, а потом переустроит мир на справедливых началах. «Сущность коммунистического производства в одном, – проповедовал он, – замене везде, где можно человека машиной, в подавлении железной необходимости без конца и мученически трудиться и, в конце концов, в спасении человека от материального производственного труда и предоставлении человеку лучшей участи».

Платонов верил: освобожденный человек, займётся «творчеством высшей культуры» и познает «конечную истину».

Юношу заносило. Он призывал удобрять землю прахом усопших. Предлагал разморозить Сибирь и, пробив тоннели в горах, дать воду пустыне Гоби, потому что и жителю песков необходимы счастье и коммунизм. Он представлял будущего человека полезным винтиком отлаженного государственного механизма.

Его публикации были исполнены кричащих противоречий. Ещё совсем недавно он утверждал, что труд на хозяина делает человеческую жизнь беспросветной. Но теперь призывал трудиться до седьмого пота и забыть о себе. Трех выходных в месяц, писал он, рабочему вполне достаточно, чтобы отдохнуть и набраться сил.

Ещё недавно он показывал, как при старом режиме машина заживо пожирает человека. А теперь говорил, что при социализме машине следует поклоняться. Он воспевал производство, не помышляя, что оно напрямую связано с потреблением, а потребительство – это удел мещан. То есть молодой публицист превозносил машины, которые должны были угробить рабочий класс.

Он демонстративно отказывался от Бога, предлагал отменить религиозные праздники, но в то же время заявлял, что ему дорог Христос. Он писал, что Христос – друг рабочих. Что тот не с богатыми и церковью, проповедующей постыдную терпимость, а с поднявшейся беднотой. Он её покровитель и небесный вождь. То есть по Платонову на красном знамени революции три святых лика – Маркса, Ленина и Христа.

Коммунизм и ананасы в шампанском

В июле 1920 года в Воронежской консерватории проходил вечер Игоря Северянина. Платонов вошёл в зал, когда звучали «Ананасы в шампанском». Презрительно оглядев публику, он сразу ушёл, а на следующий день излил свой гнев на страницах «Воронежской коммуны». «Роскошная откормленная буржуазная публика дохлебывала в зале консерватории остатки своего духовного убожества – поэта-аристократа Игоря Северянина. Во время великого восстания, во время кровавой революции, в единственный, неповторимый в истории момент истребления богов на земле, в социалистической стране, ничтожная праздная толпа, для которой будущее – в прошлом, собралась нюхать отрыжку мертвеца».

Поклонники чистого искусства объявили Платонова мужланом, не способным ценить красоту. Он ответил им с достоинством рабочего человека. Ответил от имени всего класса: «Мы рыцари жизни, мы дети грязной безумной земли. Но мы хотим и мы сможем довести её от низа до неба».

НЭП застал Платонова врасплох. На его глазах стала возрождаться прежняя шкурническая явь. Снова засуетилась мелкобуржуазная сволочь. Выползли на свет прожигатели жизни. Повеяло ресторанным душком.

Молодой коммунист не принял новую политику партии. Он замолчал в угрюмом недоумении, демонстративно не замечая её.

В это время Платонов с головой ушёл в конкретное дело по большевизации земли. Он строил электростанции и оросительные системы. Он выпустил брошюру «Электрификация», где превознёс сказочную силу электричества. И везде, куда бы ни заносила судьба, юноша горячо ратовал за то, что ему было особенно дорого – машины и коммунизм.

«Мужики слушали и слушали. Тут же я рисовал им водоподъемные машины, самые простые и самые сильные, самые удобные. Рассказывал, как надо строить деревянные лотки для самотека воды, канавы, водоснабжающие галереи, как приспособить ветряки для подъёма воды, как устроить центробежный насос из трех-четырех трубок и ведра. Эти скучные разговоры люди слушали как поэму…

Еще я говорил о коммунизме, о настоящем коммунизме, который будет тогда, когда станет он кусками нашего сердца и нашего сознания. А коммунизм в сердце человека посеять сможет только великая беда, ибо, когда я счастлив, мне не нужен никто, когда несчастлив и близок к смерти, мне нужны все».

Мария

Ещё в годы Гражданской Платонов встретил Марию Кашинцеву и сразу влюбился в неё. О Марии мечтало немало парней. К ней сватались хваткие молодцы, обещающие шелка и хоромы. Однако она выбрала Андрея, бедного парня и далеко не красавца.

В 1921-м, когда она работала учительницей в деревеньке Волошино, Платонов часто навещал невесту. Через годы Мария Александровна вспомнит, в каком виде он появлялся на пороге её избы: «Он входил замёрзший, весь в ледяных сосульках. Мне было страшно за него. В сельсоветах ему не всегда давали лошадей, хотя у него был корреспондентский билет от газеты «Воронежская коммуна», и ему выпадало преодолевать десятки километров пешком по степи, а кругом рыскали волки».

Отец Марии с радостью благословил молодых. Он любил Платонова, как сына. Машины и коммунизм были общей страсть двух мастеровых, старого и молодого. Они решили вместе противостоять шкурничеству и помогать бедноте. На свои средства открыли в Воронеже бесплатную мельницу, к которой выстроились очереди мужицких телег. Потом в церкви села Рогачёвка устроили бесплатный кинотеатр. Поставили самовар, угощали детей леденцами.

И та, и другая затея лопнули. Мельница и кинопроектор вышли из строя. Их надо было чинить, а на что? Брать деньги с братьев-бедняков они не могли. Это было не по-коммунистически.

Однако бывало и по-другому. В той же Рогачёвке Платонов со своим братом Петром, будущим ученым-гидробиологом, провели орошение засохших садов. Опалённые, почерневшие от зноя деревья вновь зацвели, и вскоре местные привезли Платоновым целую подводу груш. Андрей и Мария созвали отовсюду детей, чтобы те разнесли груши по избам.

В начале двадцатых, во время небывалой засухи и разразившегося в губернии голода, Платонов возглавил работы по гидрофикации и мелиорации. Под его руководством были вырыты сотни прудов и колодцев, возведены десятки плотин, построены три электростанции. Он развернул столь бурную деятельность, что вскоре Воронежская губерния стала флагманом советской гидрофикации. В порыве благодарности местные жители называли свои мелиоративные товарищества именем Андрея Платонова.

Иногда он читал газеты и не верил глазам. Члены партии открыто требовали себе льгот. Коммунист превращался в барина, в карьериста, стремящегося жить сытней и богаче. Платонов демонстративно вышел из партии. «Мы коммунисты, а не фанатики коммунизма, – писал он. – И знаем, что коммунизм есть только волна в океане вечности истории. Мы коммунисты по природе, по необходимости, а не по принадлежности к РКП».

Но сомнения уже начали терзать его сердце.

Как-то Платонов признался жене: «Надо любить ту вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное – невеста человечества, и к невозможному летят наши души…» Теперь, глядя на свою страну, измученную голодом и нищетой, он уже не так уверен и категоричен. Легко сказать: «надо любить будущую вселенную». Но ведь эту – отчаянно жаль. Жаль этих людей, так и не поживших по-человечески и уже обречённых сгинуть, удобрить своим прахом землю ради будущих поколений.

Любовь и жалость в России понятия почти что синонимические. Недаром говорят: «Жалеешь, значит, любишь». И если жаль эту вселенную, то и любить будешь эту, а не будущую. Поди от нее оторвись.

Жалость – вот тормоз поезда революции, к которому юный Платонов уже потянул руку.

Мастеровой слова

В 1926 году Наркомат земледелия пригласил юного энтузиаста в Москву. С женой, трехлетним ребёнком и свояченицей Платонов поселился в общежитии Центрального дома специалистов у Лубянской площади.

К своим обязанностям он поначалу отнёсся ревностно. В технических кругах его узнали как изобретателя. Платонов получил авторские патенты на оригинальные технические идеи. Однако вскоре забросил работу. Его увлекла литература. Она поглотила всё его время. В глазах Платонова литература стала тем волшебным инструментом, с помощью которого можно вершить великое. Если пересоздать слово, наполнить его новым пролетарским звучанием, то это слово пересоздаст вселенную!

Он начал писать так, как никто не писал до него и не сможет писать после. Он начал вырабатывать свой особый, парадоксальный язык, который скоро выделит его среди всех писателей. Тот самый язык, который впоследствии будут изучать литературоведы мира.

«Тревожные звуки внезапной музыки давали чувство совести, они предлагали беречь время жизни, пройти даль надежды до конца и достигнуть её, чтобы найти там источник этого волнующего пения и не заплакать перед смертью от тоски тщетности».

Платонов обрёл мощный источник веры и с головой погрузился в волны литературного вымысла. Но реальная жизнь нанесла ему неожиданный удар. Мечтателя погнали с работы. Хуже того – от него потребовали выметаться из общежития.

Настали тяжелейшие времена. Чтобы принести в дом хоть какие-то деньги, Платонов продавал на барахолке у стены Китай-города носильные вещи и книги. За это, как на постылого спекулянта, на него набросились активисты. Требования выметаться из комнаты зазвучали всё тверже, и вскоре молодой писатель с женой, свояченицей и малолетним ребёнком оказался в жалкой конуре – сыром и тесном полуподвале на Москворечье.

В конце 1926 года Платонову удалось восстановиться на работе. В наказание за былые вольности его сослали в Тамбов – заведовать отстающим отделом мелиорации. Об этой командировке он всю оставшуюся жизнь вспоминал с содроганием. Она многое изменила и в его писательском мировоззрении.

В Тамбове Платонов работал среди мелких интриганов, которые общими усилиями создали невыносимые условия для новичка и всячески выживали его из отдела. Это были люди, которых невозможно было разжечь никаким личным примером, люди, цепляющиеся за свою убогую судьбу и не желающие ничего большего.

Его письма жене безысходны: «Обстановка для работ кошмарная. Склока и интриги страшные. Я увидел совершенно неслыханные вещи… Работать почти невозможно. Тысячи препятствий самого нелепого характера… Правда на моей стороне, но я один, а моих противников – легион, и все они меж собой кумовья…»

Однако именно в этой дыре он создал «Епифанские шлюзы», которые впервые прославят его как писателя, и ещё многое.

Через полгода Платонов вернулся в Москву с кипой рукописей, но вскоре снова затосковал. В столичном наркомате был тот же Тамбов. Ходить туда изо дня в день становилось невыносимо: отупеешь, погибнешь, потеряешь крылья и изведёшь сердце. И он решил вырваться – с пыльного конторского берега броситься в чистую воду литературы. Затея стать профессиональным писателем была обречена на провал, но попробовать было необходимо.

Платонов ходил по редакциям, предлагая свои рассказы. Их брали. Находились люди, которых не смущал его странный язык. Особенно истово поддержал начинающего писателя Георгий Литвин-Молотов, наставник и друг Платонова ещё по Воронежу. В 1922 году, как глава краевого издательства, он выпустил сборник его стихов «Голубая глубина». А в 1927-м, уже как глава столичного издательства, выпустил сборник «Епифанские шлюзы».

Критика не обмолвилась об этой книжке ни словом, но её заметил Горький. С острова Капри он разослал по миру восхищенный отзыв о необычном писателе, которым приумножилась его Родина.

В это время жилось Платоновым крайне трудно. Литературные заработки оказались незначительны и нерегулярны. Мария служила в конторе, получая гроши, которые выручали семью. Свояченица сидела дома с ребёнком. Бывало, издательство выплачивало немалую сумму, выпустив новую книжку или заключив договор, но деньги не задерживались. Платонов раздавал долги, звал гостей, и вскоре семья снова была без копейки.

«Сволочь!»

Иногда Платонов ходил на городскую окраину полюбоваться на паровозы. Он представлял, как сам ведёт паровоз, летящий в будущую вселенную.

Но за паровозом тянулись вагоны, и с публикой, сидящей в них, машинисту было не по дороге. Орды советских служащих спешили не в будущее, а на отдых. Этим «бумажным сусликам» не нужен был никакой коммунизм, никакое коллективное восхождение. Они знали, что «живут однова». В мелькающих окнах он видел те самые бессмысленные губернские морды.

«Мастеровой воевал, а победил чиновник», – всё глубже осознавал Платонов, и это горькое разочарование изливал в свои повести. Он предъявлял два огромных счёта – окружающей реальности, растоптавшей мечту о новой вселенной, и коммунистической философии, которая оказалась не способна пересоздать мир.

Сатира – великий инструмент исправления жизни. Смех писателя, наделённого верой, всегда созидателен. Он указывает на источник опасности, и власть, если она мудра, не обидится, а примет к сведению и начнёт корректировать курс. Она станет слушать советы – она прекратит выкрикивать лозунги и мыслить голой абстракцией. Она взглянет на омытую горем землю и увидит живущего на ней человека. Власть заглянет ему в глаза и вспомнит, что она с ним одно. Что ради него она только и существует.

Эта платоновская надежда была наивна, но согревала его, когда поток нового творчества рождал кривые отражения советской реальности, главным из которых стал роман «Чевенгур».

Утопия – это всегда мечта писателя, его образ идеального мира. Антиутопия – это всегда то, чего он боится. Не хотел Платонов, чтобы концом пути его героев, его страны, его самого, стал Чевенгур (по Далю – рёв лаптя). Не за это боролись. Не за то, чтобы уравняться в нищете и проклясть всякую собственность. Не за то, чтобы жить волками в степи. Есть в русском человеке некая высокая ностальгия, которая толкает его на безрассудства, на фанатичные действия, но это проистекает от неполного знания и очарования яркими красками слов. Когда подлинное знание подменено лозунгами, прыжок в коммунизм, к новой вселенной, оборачивается прыжком в конец истории, в небытие Чевенгура.

Это звучит в «Чевенгуре». Именно это. И странный отряд (то ли белых, то ли красных), уничтожающий Чевенгур, уничтожает его оправдано. Ну его, этот город! Энергия, которая его породила, это энергия разрушения. Она влюблена в смерть. Недаром Саша Дванов на последних строках романа топится в озере по примеру отца. Он сам не понимает, что его томит, что влечёт и толкает в спину, а влечёт его смерть. Не успевает к нему Захар Павлович. Не успевает схватить за руку и увести домой, к началу, к истокам, где можно одуматься и что-то крепко для себя уяснить…

В 1929 году роман был готов к публикации, но цензуру пройти не смог. Уже набранный тираж оказался рассыпан.

А вскоре прогремел гром. Повесть «Усомнившийся Макар», опубликованная в «Красной нови», попала на глаза Сталину, который в ярости написал на полях: «Дурак, идиот, мерзавец». Вождя не могла не задеть прямая карикатура на власть. Тогда дело кончилось конфискацией тиража.

Но потом в той же «Красной нови» вышла ещё одна повесть, странно отражавшая колхозную явь и колхозное руководство. Прочтя платоновский «Впрок», Сталин исправил подзаголовок «Бедняцкая хроника». Он перечеркнул слово «бедняцкая» и написал: «кулацкая», – а напротив имени автора вывел: «Сволочь!». Фадеев, вызванный в Кремль, получил указание исправить политическую ошибку – ударить так, чтобы пошло «впрок».

Статья Фадеева «Об одной кулацкой хронике» ударила по Платонову сильно. Толстые журналы, как по команде, вернули ему все его рукописи.

Сталинские оскорбления Платонова не шибко задели. Как пролетарий он знал цену ругани: в ярости произнесённое слово души не ранит. Он задумался над другим: а что, если его, действительно, занесло? Может, кроя его чуть ли не матом, Сталин по-своему прав? Ведь с той высоты многое видится лучше…

Платонов написал Сталину: признался, что перегнул.

На письмо не ответили, но сделали удивительный жест – дали квартиру. В конце 1931-го он выбрался из полуподвала и поселился на Тверском бульваре, в двух добротных, вполне пригодных для жизни комнатах.

В начале 1932 года Платонов выступил с творческим самоотчётом. Это была самокритика, немного странная, показывающая, что, критически оценивая себя, писатель от своих взглядов совсем не отказывается. (Ещё бы. Недавно завершён «Котлован».)

В 1934 году Платонова приняли в Союз писателей, что однозначно говорило: в нём видят мастера. Его активно критиковали, но в той полемике, которая шла, критика воспринималась как норма. В то время, доказывая свою правду, все воевали со всеми.

Особого рода критика началась позже, в 1939-м, когда жрец истинной пролетарской литературы Ермилов назначил Платонова антисоветчиком. Это уже была не критика, а уничтожение. Именно Ермилов и создал в глазах власти образ Платонова-врага. После его письма руководству страны («Считаю своей партийной обязанностью…») писателя вызвал Жданов.

Это была не выволочка. Это был разговор действующего политика с действующим писателем. Для власти не было секретом, что человек, вызванный на беседу, заслужил огромный авторитет и в писательской среде существует что-то вроде культа Платонова. Власть вообще знала о нём немало. Сексоты регулярно доносили о его встречах, подчас весьма резких высказываниях и даже психологическом состоянии. Чтение этих бумаг сегодня вызывает противоречивые чувства. Донос сам по себе омерзителен. Но это не обычные доносы. Иные их авторы симпатизируют писателю. Они разъясняют власти, что он не враг, а человек, невероятно чувствительный к чужому страданию, измученный нуждой и нападками, уставший писать в стол, да ещё и морально подавленный арестом единственного сына. 16-летнего Платона арестовали в мае 1938 года за попытку наладить контакт с репортером немецкой газеты.

Разговор со Ждановым оказался длинным и доверительным. Жданов не рисовался. Он сухо объяснял Платонову логику действий политической власти. За считанные годы страна должна пройти путь, который другие страны проходили за столетие. Иначе ей просто конец. Она будет сметена с мировой арены вместе с её народом и великой культурой. Не будет больше России, ни советской, ни несоветской – никакой. Можно сегодня плакать над слезою ребёнка, над каждым, кто попал под карающий меч. Можно взывать к гуманизму, но это кончится общей бедой. Невозможно вести страну в будущее иначе, как железной рукой. Поэтому были жертвы и будут. И тот, кто вольно или невольно расхолаживает советское общество, сбивает его с пути, исчезнет в пыли лагерей. Большевистское руководство готово исторически ответить за это. Ему известно, что скажут потомки. Это на писательские могилы лягут цветы. А политики будут прокляты спасённой страной за жестокость.

Не известно, просил ли Платонов на этой встрече за сына? Но факт остаётся фактом: вскоре после неё, юношу выпустили из лагеря.

Возвращение сына смешало в сердце радость и боль. Любимый Тошка оказался болен. Его терзала типичная болезнь лагерников – туберкулёз.

Война

В начале войны Платоновы получили предписание – эвакуироваться в Уфу. Почти все рукописи пришлось оставить дома. Многое вскоре погибло. Поселившиеся в квартире дворники растапливали его бумагами печь.

Писатель взял в дорогу лишь неоконченный роман «Путешествие из Ленинграда в Москву в 1937 году». Он считал его своей лучшей книгой. В середине тридцатых открылся новый, неожиданный этап творчества. Несмотря на сокрушительные несчастья, на нужду и нападки, писатель обрёл новую веру. Это была вера в народ, вросший в русскую землю, «почти сплошь святой», в простых людей, хранящих в себе то, что в будущем остро понадобится цивилизации – доброту, сострадание, человечность.

В это время Платонов отказался от сатиры, которая затягивала, как воронка, как чёрный круговорот отрицания, и вселяла в сердце странный ядовитый покой. Надежды рухнули, мечты развеялись, сброшено тяжкое бремя долга, а потому можно заниматься только собой, своей уже посмертной славой. Отчаяние и безверие вполне способны стать источником вдохновения, новым домом души. Подчиняясь этому чувству, ты творишь для себя и во имя своё, превращаешься в какую-то литературную суку. Тоска и позор, если вдуматься… Нет, не место ему в ряду хулителей и фрондёров, которых вознесут и восславят, когда кончится героическая эпоха. Он другой. Он со своей страной, со своим народом, с его бедами и порывами, и поэтому его новая проза исполнена утверждения.

В пути, опасаясь за рукопись, Платонов привязал дорожный сундучок к руке. Но это не помогло. Ночью сундук украли. Почти законченный роман бесследно исчез. Восстановить его было практически невозможно.

В 1942-м Платонов стал военкором. Он писал о поразительных случаях солдатского героизма; писал много и абсолютно по-своему. В его глазах русский солдат был эпическим героем, противостоящим натиску цинизма и смерти: «Одинцов, умирая, силой одного своего сердца, напряг разбитое тело и пополз навстречу танку – и гусеница раздробила его вместе с гранатой, превратив человека в огонь и свет взрыва».

43-й стал для Платонова годом страшного испытания. Тошку, который недавно женился и вроде как шёл на поправку, сломала простуда. Ослабленный организм не выдержал. Тошка умер за месяц до рождения сына.

В одном из писем с фронта Платонов писал жене: «Иногда во мраке светятся ракеты, висят они мучительно долго, освещая все зелёным, иногда синим светом, но потом всё-таки гаснут. И странно тебе покажется, но мне в такие ночи не так грустно. Мне кажется, что мой сын где-то там, в этом сине-зелёном мраке».

Однажды фронтовой генерал подошёл к Платонову и позвал за собой: «Пойдём, покажу тебе своих героев». За зданием штаба лежали десятки молодых солдат, только что павших в бою. Потрясённый Платонов начал обходить мертвых, целуя их в застывшие губы.

В августе 1944-го у писателя выявили туберкулёз. Болезнь настигла его на фронте: каверна в лёгких стала результатом контузии. Платонова отправили в санаторий, но сердцу там стало душно, и он сбежал от докторов и лекарств. Армия наступала, и он спешил присоединиться к войскам, чтобы вместе с солдатами, среди этих парней, в каждом из которых ему виделся его Тошка, шагать к победе.

Паровоз Победы

В мае 45-го Платонов с женой и годовалой дочерью на руках ходили на вокзал – встречать поезда. Эшелоны прибывали один за другим. Они привозили с войны солдат-победителей. В эти дни две даты – «семнадцатый» и «сорок пятый» – оказались связаны накрепко. Победу в войне привёз паровоз революции, а значит, прав был народ, её совершивший. Народ – вот источник надежды. Сильный и мыслящий, он всё преодолеет и всё разъяснит. Он разгадает загадку жизни. Паровоз Победы помчит человека в новую даль.

После войны Платонов жил неприметно. Выходили книги его фронтовых очерков и рассказов, но на публикацию главных произведений, включая прорывной «Джан», надежды не было ни малейшей.

И снова к его горлу потянулись знакомые руки. Снова Ермилов, этот маньяк. Простой и человечный рассказ «Возвращение» он разнёс как клеветнический пасквиль. И снова его доносы и намёки властям – разобраться с очевидным врагом народа.

Зимой 1951-го к писателю пришли люди в штатском. Обессиленный, уже кашляющий кровью, он попытался встать и собраться, но чекисты, потоптавшись на пороге, ушли.

Платонова добивали болезнь и бедность. Одна великая радость существовала в жизни – внук и дочь, родная кровь, текущая в будущее и согревающая его уходящее сердце.