Рассказ

Бориславу Милошевичу - великому человеку, другу и учителю

«Здравствуй, Лёва!

Как и обещала, пишу это письмо, чтобы рассказать, как прошёл вечер. Жаль, ты не был. Дурак, вот и всё».

Лева остановился на этом месте. Улыбаясь, стал вспоминать, о каком вечере пишет ему Тонька. Он, в свой почти полтинник, так её про себя называет.

Эти письма он хранит в сейфе отдельно. Даже от ценных бумаг. Не говоря о побрякушках жены. Потому что только эти письма вызывают в нём настоящие, не заученные или рефлексивные чувства и эмоции: радости, смущения, трепета, веселья, обиды - всего. Даже фотографии семейные не действуют на него так. Может, потому что и в момент появления фотографий не было никаких эмоций. А когда получал письма от Тоньки, буквально трепетал.

Идея писать друг другу письма пришла им обоим одновременно. Он помнит этот момент.

Их посадили за одну парту: её, отличницу и борца за справедливость - так могла отколошматить, если кто-то «борзел» и обижал слабого или действовал исподтишка. И его – троечника, постоянно вляпывающегося в какие-то нелепые ситуации, а потому слывущего нуждающимся в шефской опеке. Вот к Тоне и подсадили  подшефного, ещё в шестом классе. И потом, когда учителя уже не требовали сидеть вместе, они сами в начале учебного года заявляли, не боясь, что их начнут осмеивать как жениха и невесту: хотим сидеть за одной партой.

И так до 9 класса. Пока Лёва не перешёл в школу вблизи от своего дома. Переехали они  ещё два года назад, но он очень не хотел уходить из родного класса. От Тони. Но перешёл, когда сообразил: будем встречаться после уроков

И когда у вечно занятой спортом, общественной работой, уроками Тони было время, они встречались и гуляли по городу. Даже за руки не брались. Но Лёва именно трепетал, когда видел Тоню, когда слышал её голос. Она относилась к нему как к другу, и не замечала его волнения.

И вот идут они мимо почты. Лева как раз говорил о том, что жаль, мол, у Тони нет домашнего телефона, а то бы они могли каждый вечер разговаривать. Она бы подсказывала ему решения школьных заданий: можно диктовать по телефону. Тоня ответила, что неохотно  подсказывает, потому что это плохо не для неё, ей-то всё равно, а для него. Он же не овладевает знаниями, а просто отчитывается перед учителями за якобы сделанную работу. И вдруг оба воскликнули: «А давай письма писать друг другу!» И засмеялись - одновременно сказали одно и то же. Говорят, что долго общающиеся люди начинают думать одинаково. Точно! И как хорошо, что у Тони телефона не было. Иначе и писем этих не было бы. Ведь никто больше не писал Лёве. Он и не ждал ни от кого. Да, тётушки писали родителям, обращаясь и к нему. Но это не сравнить. Где те письма? Он о них только и вспомнил, когда в Льеже зашёл в антикварную лавку и увидел знакомые конверты. Да это же советские почтовые знаки! Они, оказывается, в цене сейчас: штемпели, марки…  Можно было бы сейчас толкнуть те родственные послания. Конечно, сильно не наживёшься. Но что касается коммерции, то относительно 5 копеек цены на советский конверт нынешние  пара евро за тот конверт - прекрасный рост, прибыльные вложения.

Тонины письма он привёз с собой. Переехав во Францию, практически ничего не взял из своей квартиры. Что там брать? Мебель? Посуду? Постельное бельё? Ни практической, никакой другой ценности они не представляли. Перевоз дороже обойдётся.

Переезжал-то он, фактически сбегая. Это сейчас отмылся. Дела закрыл, можно свободно навещать, жить, а тогда всё спешно продал - и умотал. Времени дали буквально две недели на всё про всё, предупредили, что дольше сдерживать заведение дела не смогут. Только смылся - дело завели. Да ещё по каким статьям!

И набралось-то всего пара сумок того, что непременно Лёва хотел взять с собой, уматывая из страны. На отдых больше с собой берёшь. И письма Тони.

Жена к его школьной привязанности относилась хорошо, даже как-то сказала, что потому они и встретились, что Лёва всё надеялся: Тоня  увидит в нём не только друга, но и мужчину. И выйдет за него. А жена вот заполучила холостяка. Так что к Тоне - одно лишь чувство благодарности.

Но когда Эда как-то захотела напугать мужа, сказала: «Сожгу Тонькины письма!» Это так ошарашило и напугало Лёву, что он запер их в сейф. Уж он их и отсканировал, и копий наделал, но над самими письмами просто дрожал. Есть невосполнимое. Утратишь - не вернёшь. Не вернёшь то ощущение радости и простора жизни, будущего, трепета.

А вечер, в отсутствии на котором упрекает Тоня, это был вечер их старого школьного класса, посвящённый 23 февраля. Девочки готовили сюрпризы мальчишкам, были танцы.  Его всегда приглашали в старый класс. И Тоня для него готовила подарки или место для него держала. Если предполагалось угощение, и тарелку с вилкой приносила: эти принадлежности нужно было иметь с собой. А он в действительности-то пришёл. Но слонялся около школы. Хотел потом Тоню домой проводить. А она выбежала с подружками почему-то из-за угла, они неслись, что есть мочи, ничего вокруг не замечая, и смеялись. Он оторопел от неожиданности и не побежал за ними.

Потом оказалось, что они разыграли мальчишек из параллельного класса. Якобы чтобы те их проводили, чтобы ждали у раздевалки. А сами в классе оделись и убежали через подвал.

Лёва же не зашёл на вечер, потому что Стас, одноклассник по старой школе, спросил, придёт ли Лёва на вечер. И, не дожидаясь ответа, хмыкнул: «Конечно, к Радуге прибежишь». У Тони была фамилия Радужная. И её иногда звали Радуга. Лёве, как будто это для кого-то был секрет, вдруг стало обидно, что его считают привязанным к Тоньке, и он решил проявить мужскую стойкость.

Нет, за руки они держались. Часто гуляли около городского пруда. Настоящая жемчужина, их пруд. В получаше - огромная гладь, со всех сторон окружённая лесом, деревьями городского парка. Город как бы прилепился к этому пруду. И с набережной открывался великолепный вид: если светило солнце летом, весной или осенью, то гладь серебрилась ликами, там и сям белели паруса или просто стояли рыбачьи лодки. А зимой - ровная белая пустыня, обрамлённая тёмной подковой лесов.

На набережной был высокий парапет. Тоня забиралась, шла по нему. А Лёва держал её за руку. Она покачивалась, осторожно ставя ноги, а он смотрел на неё снизу вверх, и сердце выпрыгивало. Пожалуй, это были единственные случаи, когда он ей помогал, был опорой. Она один раз словно прочитала его мысли и сказала, посерьёзнев: «Вот, Лёва, (а обычно говорила ему - Лёвка) ты мне протянул руку помощи. Возможно, не последний раз. На то и друзья». И он ощутил чувство ответственности за неё: не удержи он, и она может упасть, сломать себе что-нибудь. С такой высоты навернёшься - точно переломаешься. А то и умрёшь. Тогда он удержал...

Почему-то ощущения, эмоции, связанные с Тоней, не стирались, не притуплялись.

Были у него романтические отношения и в студенческие годы, и после. И с женой - бурные чувства и страсти поначалу. Но не было чего-то, что заставляет и мурашки по телу, и разлившееся в груди тепло ощущать. Жена и всё, что с ней связано, не волнует уже. А Тоня - волнует.

Вся полнота жизни - к его услугам с нынешними деньгами и связями. Каких только ни отведал блюд, в каких только ни побывал странах! С кем только ни встречался, какие только ощущения ни заказывал себе! Уж такая экзотика: то дух захватывает, то стыдно и вспомнить.

А вот связанное с воспоминаниями о Тоне и её письмами - неповторимо. Говорят, люди, испытавшие состояние клинической смерти, побывавшие «там», вспоминают ощущение не испытываемого на земле счастья: лёгкость блаженство, парение и радость, уверенность в радости навсегда. Но Лёва уверен, что эти его чувства, когда он перечитывает письма и вспоминает куски своей жизни, связанные с письмами, с Тоней, и есть то небесное ощущение парения и счастья, истинности всех чувств.

Лёва не мог и не хотел читать все или даже несколько писем подряд - взрыв эмоций. Иногда он к этим письмам прибегал как к терапии. Предпочитал, чтобы жены не было дома. Она иногда, желая показать, что разделяет эмоции мужа и дорожит его воспоминаниями, начинала комментировать фотографии, заводить разговоры о письмах. Лёву это дико раздражало! Своими бессмысленными сентенциями она разрушала его мир, связанный с этим прошлым. Поэтому лучше, когда жены дома нет. И никого нет. Он отключал телефон, переводил мобильный на помощницу, и та знала: только в экстренных случаях: кто-то умер или  захватили фирму,- можно позвонить на номер, который не знает даже жена. Та бы звонила и на экстренный, чтобы поделиться, что наконец-то подобрала себе тон помады! Всё никак не могла! И вот подобрала!

Лева как-то подумал, что помощница наверняка уверена, что в это время, когда он ей запрещает звонить и приезжать, и жена обязательно где-то  в другом городе или стране, он занимается «излишествами разными нехорошими». А он - читал и вспоминал.

Вот ещё конверт. Лёва, не переворачивая его, заулыбался: на месте заклеивания было написано: «Лети с приветом, вернись с ответом». И приписка: «Попробуй, не вернись!»

Тоня упрекала, что отправила 3 послания, он их получил, о чём рассказал при встрече, но не ответил. Знал наизусть, но достал письмо, поудобнее устроился, стал читать.

«Здравствуй Лёва! Курица ты обглоданная, а не Лёв. Постыдился бы  носить имя гордого животного. Царь зверей! Тьфу на тебя!

Мы же договаривались, что переписываемся! Не я тебе пишу, «чего же боле», а переписываемся! То есть я пишу - ты отвечаешь! А я тебе, ты, пёс небесный, послала три письма, а получила фигу без всякого мака. В нашей стране, чтобы ты знал - равноправие. И советские девушки и женщины имеют все те же права, что и мужчины. И даже обязанности, кроме служить в армии. Учти. А то твой учитель обществоведения получит письмо от доброжелателя, что такой-то ученик 10 класса не знает или игнорирует равноправие советских граждан. А мы с тобой оба - уже и при паспортах. Совершенно полноценные граждане.

Ты говоришь, что очень ждёшь писем, кидаешься к почтовому ящику. А мне куда кидаться? Ведь я уже точно знаю, что в почтовом ящике ничего нет. Давай, ольха бессерёжковая, вставай на путь исправления. Паразитный ты паразит на теле здорового коллектива комсомольцев города Тамбова!

Антонина Александровна».

Почему курица обглоданная, ольха бессерёжковая? Почему города Тамбова? Потому. Она называла его нелепыми именами, и ему нравилось. Не обижало нисколько. Назови его другой кто-нибудь «котом, хвост в сметане», например он бы морду набил. Когда она говорила, допустим, «шуруп, отвинтись», чтобы он отстал от неё с выклянчиванием выполнения его индивидуального домашнего задания, это понятно. А пёс небесный? Созвездие пса, может быть. Она же астрономией очень увлечена.

Строки расплывались. Читать уже было невозможно. Уснул Лёва в слезах, как это и бывало. Под «Авве, Мария» в исполнении Виктории Ивановой. Никто так не исполняет, как она. Хотел ещё поставить «Извела меня кручина», но завтра тяжёлый день, а после такой слёзной бури и не встанешь, чего доброго.

Встал. И даже поехал в Чехию. С полной выкладкой по конспирации. Пришлось оставить там два трупа. Оборзели! Эти бандюки, хотя и стали депутатами местных заксобраний, главами налоговых, общественными деятелями, но как Шариковы - все инстинкты остались. Отжимали у него элеваторы. Уже столько «стрелок» провели, со всеми всё выяснили. Нет, приехали, идиоты, давай эти два элеватора. И на этом, мол, всё. Собаки! У вас «всё» никогда не будет, пока как раз всё не заберёте, если слабину увидите. Спите спокойно, квадратные башки.

Не сказать, что руки по локоть в крови. Но 19 оборзевших Лёва растворил. Самый эффективный способ. Его бывший КГБшник в его службе безопасности научил. И всё сопровождение: как, что, куда, где брать сырьё, как избавляться от кислоты «с начинкой» - бригада знала всё до тонкостей. Но видеть, что убрали именного того, всегда надо самому! Этому Лёву уж так научил один «прокол»!

Сразу домой Лёва из Чехии не поехал, отстоялся в Бельгии, потом махнул к друзьям в Хайфу, дед там, тоже надо навестить. Боялся, что жена туда припрётся. Но она продолжала в Альпах кататься.

Домой приехал через неделю, чтобы ещё пару дней без Эды побыть. Опять - к письмам. Бывает иногда, запоями читает. А то по полгода не прикасается. Вот письмо, которое по-особому дорого. Его получил в больнице! Такая сенсация была на весь этаж! Лёвику из  восьмой палаты письмо пришло!

Его положили по подростковости: типа того, что сам он стал быстро расти, а сердце не успевало. Ну и положили. В десятом классе. Тоня бы и не узнала так быстро, наверное. Но встретилась с мамой Лёвы в хлебном: Тоня шла с тренировки, а мать с совещания в гороно. Тоня увидела Иду Марковну, поздоровалась: как Лёва. А та: «Его сегодня положили в больницу. Ничего страшного».

А Лёва был уверен, что Тоня придёт к нему в тот же день! Он первый раз попал в больницу и, конечно, было неуютно. Хотя все мальчишки веселились (они потом со многими дружили, с Тёхой и до сих пор друзья), несмотря на болезни, баловались, но угнетала атмосфера казёнщины. Хотелось хороших ощущений. И когда вечером в окно палаты, где лежало 15 человек, ударил камешек, вскочил и крикнул: «Это ко мне»

Не ошибся: кто ещё может попасть в окно третьего этажа: и чтобы услышали, и стекло не разбить?

Тоня стояла со спортивной сумкой и махала ему рукой с буханкой хлеба. Она эту буханку в руке так потом и понесла: видимо, пакет не взяла. А хлеб в сумку со спортивной потной формой не положишь.

Они делали друг другу какие-то знаки (окно открывать не разрешалось) совершенно бессмысленные, просто махали руками. Тоня тыкала буханкой на своё сердце, а потом  качала головой. И он понял: береги. Я тебя жалею.

Отмахались. Она пошла, и всё время оглядывалась, буханкой махала. Пока в темноте аллей не скрылась. Картина и сейчас в памяти: фонари вперемежку с липами, удаляющаяся девичья фигура...

Она его действительно жалела. Может, всё-таки и любила, хоть немножко? Ведь русские женщины так и говорили «жалею», когда любили.

Потом приходила каждый день и «подтягивала» его по предметам. Она приносила учебники, они сидели в вестибюле и изучали все темы, которые были заданы Лёве в школе: звонила его новому однокласснику и узнавала задания.

А как-то в палату зашла медсестра и, подняв конверт над головой, велела: «Лёвочка, спляши!» А он от неожиданности и радости и без того заплясал бы. Встал с кровати, сдёрнул с себя пижамную рубашку, стал махать ею над головой, как платочком, напевая. «Во поле берёзка стояла» и спородировал  хороводную пляску.

Его обступили ребята: что, от кого, дай почитать… Фиг вам почитать!

Адрес, как полагается: улица, номер дома и  «отделение… Палата номер восемь. Льву Аркадьевичу Блинкину».

«Уважаемый Лев Аркадьевич! Произошла досадная ошибка, и вас положили в палату номер восемь. Хотя планировали в палату номер шесть. Обещаем исправить. Министр здравоохранения».

А потом: «Лёвка, ну что ты взялся болеть? Экзаменационный класс! А ты?! Несознательный элемент. У нас опять был вечер, танцевали. Тебе специально не рассказывала, чтобы для письма оставить новостей. Ольга сказала, что, наверное, Лёва специально залёг в больницу, чтобы от школы отлынить, а ты его и там донимаешь. Потом очень серьёзно добавила, мол, если она вдруг ляжет, чтобы я к ней тоже ходила. Так что у меня уже очередь на репетиторство. Но мне тебя жалко, ты это знай».

А он знает, знает. И уверен, что она ещё напишет. Она же понимает, что ему и тяжело, и тоскливо бывает. Не может не пожалеть. Сюда напишет. Как узнает адрес? Тоня всё узнает. Когда она в тот день пришла вечером в больницу, достала учебники, он сказал: «Я письмо получил». Она спросила: «От кого?» И засмеялись.

Когда учились в институтах - она категорически отказалась писать: он ни на одно за первый год студенческой жизни не ответил. Сейчас жалеет. Было бы больше её писем.

С золотой медалью она могла бы поступить в любой вуз, свою любимую астрономию изучать. Пошла на юридический. Потому что людей нужно защищать! Потому что честь человека – превыше всего. Звёзды далеко. Люди – близко.

А тут – война в Афганистане. Она, конечно, в военкомат - добровольцем. Сказали, что берут только специалистов. И она, закончив первый курс, бросила юрфак, поступила в медучилище! «Хотя война продлится недолго, но потом нужно будет  ставить на ноги раненых солдат. В мединституте слишком долго надо учиться. Потом, когда будет нормальная жизнь, закончу и юрфак».

Но война затянулась. Тоня училась и работала в больнице, набирала стаж, практиковалась: медиков без практики в горячие точки не брали. И сообщила всем, в том числе родителям, уже накануне командировки: мол, завтра - на фронт. Всех это вогнало в оторопь. Но не удивило: если не я, то кто же? Она так и жила.

Лёва дорожил тем, что и из Афганистана она прислала четыре письма.

«Лёв, привет! Ты с ума сойдёшь! Я - орденоносец! Красного Знамени. Мне даже неудобно от ребят. Они - настоящие герои, а меня представили. Я же просто долг свой выполняла. Так получилось. Моя привычка всюду лезть. Ну вот - кому было в тот момент? С санитарной сумкой – командир! Ладно. Приеду, расскажу, но обращаться ко мне будешь только «ваше превосходительство». Забудь фамильярность и учись правильно обращаться - вот повесь фото на стенку и привыкай.

Орденоносица Антонина Радужная.

P.S. А наши ребята меня все искренне поздравили. Такие слова говорили - даже неудобно, и  на похоронах так хорошо не говорят о человеке».

И фотография: Тоня с автоматом, улыбка во весь рот, какая-то дворняга рядом...

После этого было ещё письмо. И всё. Он не представлял, что и после войны можно без вести пропасть. Был бой. Тело не нашли. Пропала. Говорят, наших даже после выхода войск из Афганистана в плену осталось более 400 человек. Боевой генерал Громов, мать его, вывел войска, оставив  сотни человек во власти озлобленных фанатиков.

И никаких вестей больше. Лёва даже боялся родителям Тони звонить. Наверное, каждый вопрос: нет ли вестей - их убивал.

Она - зеленоглазая шатенка, статная, уж кто-то, пусть и афганцев, взял в жёны. Наверное, нарожала, поэтому едва ли её убили. И когда-нибудь она вернётся. И напишет ему!

Как начнёт письмо? «Лёвка, ты, заяц зелёный, надеялся, что избавился от меня? А лодку без вёсел не хочешь?» И расскажет, что она и как. А он сделает всё, чтобы она получила от жизни, чего была лишена. Всё!

В том, что она жива, он был уверен. Не мог и не хотел иначе думать. И ещё. Ему за всю жизнь приснилось пару вещих снов. Он сны и вообще-то не помнил: спал крепко, нервами не страдал, ужастики в качестве сновидений по ночам не рассматривал. Что-то, проснувшись, помнил, тут же забывал. И вот один из снов. Он где-то в горах от кого-то бежит, его охватывает ужас. Он не оборачивается, но знает, что его настигает толпа разъярённых людей. И вдруг топот смолкает. Он понимает, что они остановились, что-то их сдерживает. И перед ним - женщина в тёмной одежде, в хеджабе: вся замотана. Только глаза. Он смотрит: ярко-зелёные огромные глаза. Тоня! И такое облегчение, радость, спасение, он выдыхает: «Тонька!»

 Тут - тык в бок. Жена с раздражением почти заорала, чего с ней не бывало вообще-то:

- Можно хотя бы ночи проводить без твоей школьной подруги? Эта любовь втроём мне не по кайфу.

На феню перешла, девочка из интеллигентной семьи.

Разругались.

А утром за завтраком вообще поцапались. Она напомнила ему, и якобы он орал: «Тоня, любимая». Утрировала, хотя и не стерва. Он огрызнулся пару раз. Подумал, что у неё это по-женски сейчас на нервах. А её раззадорило спокойствие мужа. Она решила его побить.

- Твоя Тоня с тобой сейчас бы и общаться не стала, для неё ты - денежный мешок, мироед, кровопийца. Она тебя презирала бы. Да ты сам знаешь. Это ты можешь другим глаза лепить: времена такие, все изменились. Её никакие времена и обстоятельства не изменили бы. Это ты, да и я – труха, дерьмо. Нас и жерновам не надо перетирать, ветер перемен подул - от нас, комсомольцев и патриотов - и не осталось ничего. А она - алмаз. Её ничто не перетёрло бы. Плевала бы она на тебя и твои особняки. На яхту нашу. На борт бы не взошла. В лучшем случае не потребовала бы письма свои вернуть.

Лёва впервые чуть не ударил Эдку, замахнулся. Та - мамаше. 

Это Лёва понял, когда тёща припёрлась. Зря он им с тестем дом в Германии купил: хотел подальше от них, хотя они тоже во Франции просились жить. Жили бы в Конотопе своём, не прискакала бы через день. А тут приехала. Видимо, переговоры провели с дочкой, та пожаловалась.

Тоня была частью жизни семьи: и Лёвиных родителей, и тётушек-дядюшек. А потом и их с женой. Многое сходилось на ней или было с ней связано. Тёща как-то, когда родители были живы, на семейном празднике встряла в разговор. Они вспоминали, как Тоня примчалась в Минск, где Лёва был на практике. Повздорил с мужиком на улице и подрался. Его забрали в милицию. И он, не желая растаивать родителей и боясь сообщения в институт, позвонил Тоне. Просто не знал, кому, и позвонил ей. Еле упросил милиционера, чтобы тот разрешил позвонить. И то потому удалось, что жена этого дежурного по отделению была Лёвиной землячкой. Вот почти по-родственному и получилось…

И Тоня примчалась! Пропустила занятия в училище. Разыскала его в КПЗ. Привезла с собой кучу грамот, вымпелов, наград своих. Пошла в райком, заявила, что берёт его на поруки. Устроила скандал: если не доверяете таким комсомольцам, как я, то что за молодёжь вы вырастили? Я была комсоргом класса, где он учился… И вызволила!

Они шли по вечернему восхитительно красивому и уютному, какому-то всему очень пригожему Минску, и Лёва сказал то, о чём думал здесь, на практике, мечтая или даже планируя:

- Я бы хотел жить в Минске. А ты?

- А я хотела бы жить там, где живут мои мама и папа. К тебе я буду приезжать в гости.

Неужели она и сейчас не поняла, что он ей объяснился и предложил пожениться? Или наоборот, поняла и очень ясно ответила.

Из милиции ему в институт, конечно, сообщили, но она и туда пошла в комитет комсомола, говорила, что он, Лёва, ответил на оскорбление, не струсил, не сбежал, а повёл себя по-мужски. Капитулировать перед пьяными хулиганами нельзя. Одним словом, чуть ли не наградить его надо. И ему даже «на вид» не поставили. Обошлось лёгким  испугом. Пожурили, мол, комсомолец, надо хулиганов уличных воспитывать, а не морды бить.

Он хотел возместить Тоне стоимость билета до Минска. Но она возмутилась: «С ума сошёл! Может, ты мне гонорар как адвокату ещё предложишь?!»

А сама подрабатывала дворником, чтобы не сидеть на шее у родителей, у которых было ещё двое младших: студент и школьница.

А тёща возьми в том застолье да брякни:

- Ида Марковна, уж не жалеете ли вы, что Лёва не на Тоне этой вашей женился, а на Эдочке? Всё только и слышишь: «Тоня, Тоня». Мать оправдываться стала, а отец попросил:

- Идя, дай мне открытки, что нам Эда присылала.

Все удивились, в том числе Эда: она никаких открыток никогда не присылала.

Тогда Илья Моисеевич попросил, не меняя тона:

- А открытки Тони дай, Идя.

Мать достала из серванта стопку.

Илья Моисеевич при воцарившемся молчании достал одну из открыток – из Минска.

- Мы с Идей изумились, помню: сын нам прислал карточку с видом Минска и тёплыми словами. А оказалось, его Тоня заставила: привела на почтамт - пиши. Мы прослезились тогда, дураки. Сидели и носами хлюпали: вот, сын уехал и вдали от дома повзрослел, понял, что такое отец и мать.

Тёща заткнулась.

Отец поднялся из-за стола, вышел в другую комнату. Все молчали. А он, вернувшись, поставил точку. И очень эффектно: предстал в летний день в свитере и шерстяных носках, которые ему Тоня связала, узнав, что у него радикулит. Так и сидел, нарочито любезно обращаясь к сватье.

Лёва помнил, как он просил Тоню и ему такие связать: свитер из верблюжьей шерсти, носки - из собачьей.

Она пообещала:

-Радикулит заработаешь - свяжу.

Он не унимался, агитируя:

-Тонька, я же буду - человек- зоопарк! Ноги - собачьи, тело - верблюжье, голова - льва!

Ничего не говоря, Тоня сняла с него шапку, повертела:

-Я уверена, что это - всего лишь кролик. Это что касается головы.

И вот через день после ночной ссоры с женой явилась тёща, сидит в столовой, делает вид, что стосковалась и просто приехала (а Лёва и поверил действительно, идиот). Вдруг завела разговор, что, мол, вот дедушка в Хайфе... Когда она деда Лёвиного вспоминала?  Чего вдруг? Мол, пережил сына и невестку (родителей Лёвы, которые в один год умерли от инсульта. Сначала отец, а от переживаний и мать), но здоровьем крепок, потому что войну провёл в тылу. А вот дедушка Эды, отец тёщи, воевал. И говорил, что многие женщины шли на фронт в погоне за мужьями, чтобы старыми девами не остаться. А если не за мужьями, то просто поразвлекать себя. Есть женщины, которые из себя праведниц строят, а сами специально стремятся в мужской коллектив. И потом война всё списывает.

Лёва слушал вполуха. Болтает, как всегда ерунду, интеллигентка конотопская. Но надо хотя бы вяло поддакивать, поддерживать разговор. А тёща пошла плясать вдруг о том, что и  в Афганистан женщины просились, куда ввели контингент советских войск, чтобы если не мужа заполучить, то погулять вволю. Там уж точно - одни мужики. И то надо иметь в виду, что и американцы на той стороне воевали. Может быть, к ним не только мужчины перебегали, выбирая свободу (ведь были же перебежчики), но и женщины. Пропадали без вести: ни тела, ни следов. Это же не капля воды: растворилась, и нету. Специально лезли на передовую, якобы геройствовали, а потом - на ту строну. И сейчас где-нибудь в Америке живёт такая - припеваючи. А её здесь как героиню чтут. Родители убиваются, а может, и не убиваются. Вот если бы Эдя пропала, тёща бы умерла от горя. А другие делают вид, что горюют, сами здоровёхоньки. Им дочки дали знак, что живы-здоровы, вот и спокойны.

Тут Лёва понял, кого тёща - первостатейная стерва - в разговор вплетает. И буквально побелел. Эдка тоже поняла. Она хоть и состервозничала тогда, но всё-таки не законченная оторва. Она первая, может, чтобы Лёва  не устроил скандал, встала:

- Мама, замолчи!

Тёща поджала губы:

- Правду хоть кому скажи - глаза режет. Всегда терпела за свою правдивость. И вот уже в доме дочери рот затыкают! - Слезу попыталась пустить.

Лёва с грохотом отодвинул стул, взял фужер с соком и грохнул о мраморный пол. Ни слова не говоря, пошёл  переодеваться, чтобы уехать. Эдка побежала за ним. Пока он надевал брюки, рубашку, оправдывалась беспомощно:

- Лёв, я не при чём. Мне в голову не могло придти, что она такое ляпнет.  Я здесь на твоей стороне. Лёв, честно. Мать - отморозок просто.

Он достал из кошелька деньги, бросил на стол:

-Вечером чтобы гостей в доме не было.

Это он демонстративно оплачивал обратный билет тёщи. Деньги-то у Эдки были. И кэш - она любила их в руках держать наличные, и кредитки. Но именно купюры любила: пересчитывать, по дому держать в вазах, на столике, в кошельке чтобы полно было.

После того случая он встреч с тёщей умело избегал. На звонки её не реагировал.  Эда пару раз пыталась завести разговор о примирении, но он сказал, что её мать - её мать. Она - дочь, их отношения ничто не должно омрачать. А он не хочет видеть человека. Не хочет! Её мать ему-то не родственница. Детей общих у них с Эдой нет. Её сын от первого брака хорошо устроен  на фирме Лёвы. Пусть тёща радуется, что единственный внук процветает. Его внебрачный случайный ребёнок - не их дело. Разговор на тему восстановления дипломатических отношений просьба не поднимать. Само рассосётся - хорошо. Нет, значит - нет.

Долго после этого не мог к письмам и прикасаться. Словно предал Тоню, ведь в его доме её так оскорбили. Только через месяцы открыл сейф. Достал один из конвертов. Пробежал глазами, стал перечитывать то место, что искал: «Лёвка, я на тебя вчера обиделась. Ты пошутил очень несмешно. Потом подумала: мы должны обещать, что не будем умышленно обижать друг друга. Что мы - навсегда друзья. Если кто-то что–то скажет, если поймём что-то не так, мы оба знаем - это просто недоразумение. Ты должен быть во мне уверен, а я - в тебе. Я на тебя не в обиде. Ты не нарочно».

Он тешил себя, что она действительно его простила. На стене давно повесил фотографию: женщина в хеджабе, вполоборота. Таких глаз, как у Тони, ему не найти. А так, хотя бы иллюзия, что она, она жива. Она напишет. И он всё для неё сделает. Всё утраченное восполнит. Только бы она это приняла и уже по-настоящему его простила.