Вскоре после трагической гибели Александра Сергеевича Пушкина одна из его поклонниц, Софья Карамзина, дочь знаменитого историка, пересылала кому-то из своих знакомых обжигающие лермонтовские строки с таким комментарием: «Вот стихи, которые сочинил на его смерть некий господин Лермонтов, гусарский офицер. Я нахожу их такими прекрасными, в них так много правды и чувства». Получается, что боль была как бы смягчена самим фактом появления нового русского таланта.

Именно стихотворение «На смерть поэта», где Пушкин, кстати, напрямую не назван, быстро разошлось в списках по всему просвещенному Петербургу, а потом дошло до многих других российских адресов. С него и началась общероссийская известность молодого гусарского офицера, сразу переставшего быть «неким господином». Лишь через 19 лет это стихотворение было впервые напечатано – в «Полярной звезде», издававшейся в Лондоне. Но к тому времени его уже 15 лет как не было в живых. Михаил Юрьевич также погиб на дуэли.

И кто же отметил стихами эту новую нашу беду?

Судя по моей школьной программе более чем полувековой давности, ничего подобного, более или менее близкого по уровню не было и, соответственно, нам ни о чём таком не сообщали. Теоретически мог бы откликнуться тот, кто в 1837 году написал о Пушкине: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет». Но уже в следующем, 1838 году, Фёдор Иванович Тютчев поседел за одну ночь, сидя у тела умершей жены. Ему на какое-то время вообще было не до стихов. Потом к нему пришла личная вторая любовь… К тому же, живя за границей, поэт мог далеко не сразу узнать о трагедии, разыгравшейся у подножия Машука.

Другое дело – Евдокия Растопчина (1811 – 1858). Она была, возможно, последним стихотворцем среди тех, кто провожал опального офицера снова на Кавказ. И написала ему напутственное стихотворение «На дорогу!», где дружески пожелала окончательного возвращения в мирную жизнь. Весть о гибельной дуэли нашла её в Воронежской губернии. Держа в уме две страшные потери русской поэзии, в августе 1841 она пишет стихотворение «Нашим будущим поэтам». Поскольку ушедших уже никак не вернуть, Ростопчина совсем по-матерински тревожится о тех, кто ещё только готовится вступить на поэтическую стезю: «Не трогайте её, - зловещей сей цевницы! Она губительна… Она вам смерть даёт!» Врагом поэтов ей видится «торгующий наш век» с его насмешливостью и холодностью. Спустя полгода Евдокия Ростопчина напрямую обращается к творческому наследству Лермонтова, по сути, споря с ним, как с живым. В ответ на его «И скучно, и грустно, и некому руку подать» поэтесса пишет, как бы пытаясь поправить или переубедить друга: «Не скучно, а грустно».

В своеобразный спор со стихотворением Леромонтова «Поэт» вступает Дмитрий Ознобишин (1804 – 1877). Явно отталкиваясь от лермонтовской строки «Отделкой золотой блистает мой кинжал», он заявляет нечто противоположное: «Мой кинжал не блещет златом». Правда, потом появляются и узор чеканки, и бархатные ножны. Более того, разворачивается некий восточно-романтический сюжет. Для Ознобишина это очень естественно: он много занимался ориенталистикой, переводил арабскую и персидскую поэзию. Но в данном случае, как представляется, сюжет не так важен. Главное – придумать повод, чтобы, напомнив о Лермонтове в 1842 году, высказаться о «жажде мщенья».

И совсем без отвлекающих сюжетных ходов Ознобишин откликнулся на смерть Лермонтова стихотворением «Две могилы», написанном в ноябре 1841 года.

 Две могилы одиноких

 Встали царства на краях:

 Два певца – две жертвы Рока!

 Пал один в горах Востока,

 Пал другой в родных полях.

«Родные поля» не должны сбивать с толку – это обычная романтическая условность. Любому было понятно, что речь идёт о Пушкине. Но есть, на всякий случай, и подсказка: «Россию как любил он, как громил клеветников!»

Переходя к Лермонтову, автор прежде всего делает упор на его возрасте, потом говорит о «чудной музыке» стихов. И называет несколько лермонтовских тем:

 Пел опричника младого,

 Мцыри, пальмы и шатры.

Вспоминается ещё и колыбельная над «прекрасным младенцем». И вскоре следует заключительная строка, обобщающая судьбы двух великих поэтов:

 Спят в могилах ранних оба!

Не забыт Пушкин и в стихотворении Николая Огарева (1813 – 1877) «На смерть Лермонтова:

 Ещё дуэль… Ещё поэт

 С свинцом в груди сошёл с ристанья.

 Уста сомкнуты. Песен нет.

 Всё смолкло… Страшное молчанье.

Похоже, что Николай Платонович, не так давно вернувшийся из пятилетней ссылки, не успел восстановить прежний круг знакомств. Во всяком случае, некоторые обстоятельства роковой дуэли до него не дошли. Он не знал о разразившейся в те часы у подножия Машука грозе и ввёл в свои стихи мотив равнодушия природы. Зато убийцу поэта обрисовал психологически точно:

 Бездушней праха перед ним

 Глупец ничтожный с пистолетом

 Стоял, здоров и невредим,

 Не содрогаясь пред поэтом,

 Укором тайным не томим

 И, может, рад был, что пред светом

 Хвалиться станет он подчас,

 Что верны так рука и глаз.

Огарёв всего лишь на год был старше Лермонтова. И мог обращаться к нему как к сверстнику или даже брату: «Мой брат! Дай руку мне, оледенелую дай руку». И он же понимал истинный масштаб и значение этого человека:

 …века своего герой,

 Вокруг себя печальным взором

 Смотрел он часто – и порой

 Себя и век клеймил укором…

И Евдокия Растопчина, и Дмитрий Ознобишин, и Николай Огарев вошли в историю русской литературы Х1Х века в первую очередь как поэты, хотя и не первого ряда. Но автором наиболее заметного стихотворного отклика на гибель Лермонтова, сочиненного по горячим следам, стал, на мой взгляд, литератор, которого энциклопедии представляют сначала как критика и историка литературы, а уж потом упоминают о его принадлежности к поэтическому цеху. Я имею в виду Степана Петровича Шевырёва (1806 – 1864), в ту пору - ведущего критика журнала «Москвитянин», профессора Московского университета.

Среди его студентов был будущий классик – Афанасий Фет. Спустя годы, он оставил в своих мемуарных записках важное свидетельство: «Однажды наш профессор русской словесности С.П. Шевырёв познакомил нас со стихотворениями Лермонтова, а затем и с появившимся тогда «Героем нашего времени». Напрасно старался бы я воспроизвести могучее впечатление, произведённое на нас этим чисто лермонтовским романом». Дальше сказано и об упоении стихами Лермонтова.

Между прочим, сам-то профессор тогда ими не упивался. Более того, в своей статье, напечатанной в первом выпуске «Москвитянина» за 1841 год, он заявил, что молодой поэт поторопился с изданием дебютной стихотворной книги – «ещё рано было ему собирать свои звуки, рассеянные по альманахам и журналам, в одно…».

Но наступила середина лета того же года - и случилось непоправимое…

Афанасий Фет вспоминал, конечно, и об этом: «При трудности тогдашних путей сообщения прошло некоторое время до распространения между нами роковой вести о трагической смерти Лермонтова. Впечатлительный Шевырёв написал по этому поводу стихотворение, из которого память моя удержала только два разрозненных куплета…»

Всего в стихотворении Степана Шевырёва «На смерть Лермонтова» шесть четверостиший. Фет запомнил третье и шестое. В середине октября сего года, когда отмечалось 200-летие великого нашего поэта, «Литературная газета» напечатала стихотворный отклик критика и профессора полностью. Надо признать, что в нём есть сильные места, но видны и нестыковки. В начале, по версии автора, безумный рок «шлёт свинец на светлое чело», а в концовке поэт зажимает рану груди… К месту упомянута гроза, но то, что ею «смят роскошный мотылёк», никак не вяжется с обликом боевого офицера и мужественного поэта. Зато в том же пятом четверостишии, куда не по делу залетел мотылёк, читаем – «застыл в горах зачавшийся поток». Очень смелый, неожиданный и очень уместный образ.

А вот как выглядит третий «куплет», запомнившийся молодому Фету:

 О, горький век! Мы, видно, заслужили

 И по грехам нам, видно, суждено,

 Чтоб мы теперь так рано хоронили

 Всё, что для дум прекрасных рождено.

Точности ради, скажу, что в передаче Фета век не горький, а грустный. Это могло быть простой ошибкой памяти, но не исключены и авторские варианты.

Стоит еще заметить, что профессор словесности не использовал широко известный и кое-кем критикуемый за сдвоенной «с» лермонтовский оборот «С свинцом в груди». А вот Николай Огарёв включил его, как мы видели, в своё стихотворение, посвященное уже не Пушкину, а Лермонтову.

И если вспомнить, что сам Михаил Юрьевич повторил те же слова в стихотворении «Сон», то как не подумать, что это совсем не случайно. Может быть, «Сон» и есть самое значительное произведение о смерти поэта Лермонтова. Просто оно опередило события, было пророческим, как это иногда получается у больших, настоящих поэтов.

 В полдневный жар в долине Дагестана

 С свинцом в груди лежал недвижим я…

Смотрите, здесь точно предсказаны и Кавказ, и лето, и смертельный свинец…Важно и то, что никак не обозначен противник, пославший тот свинец. То ли это мятежный горец, то ли якобы свой.

С таким откликом-прогнозом состязаться было просто невозможно.