(1943 – 2007)

             *   *   *

Всё утопало в нежности, в тумане…

Читальный зал качался на волне,

какие-то портреты на стене

теряли очертания и грани.

внутри кольца твоих сцеплённых рук

я уплывала вдаль, к оконной раме,

держась за ускользающую память,

как за спасительный и верный круг,

в ту синеву, где тонут острова,

на свой ещё не затонувший остров,

где так легко, возвышенно и просто

многозначительно звучат слова.

Послушно отделяясь от стены,

мне мудрые кивали головами…

всё было так же, как и было с вами

в апреле восемнадцатой весны.

         *   *   *

Покуда существую я,

круг бытия очерчен верой,

и в этом круге бытия

я твёрдо верю в чувство меры.

Оно отмерено судьбой,

его не выкрасть и не сглазить,

и не смешать с попутной грязью –

что грязь? – союз земли с водой!

Живая вешняя вода

тщеславьем голову не вскружит,

зато позволит иногда

напиться досыта из лужи,

и растворяя соль земли,

она спешит к тебе с проталин…

Ты только жажду утоли,

и станешь в меру гениален,

и в меру счастья – справедлив,

и в меру совести свободен…

О, эту жажду утолив,

мы меру истины находим!

НА ДАЧЕ КЕДРИНА

Когда смешанный лес золотые погоны

надевает на тёмно-зелёный мундир,

когда лижет сентябрь ещё сочные кроны,

и печаль не стесняет дыханье в груди.

приюти нас, Тарасовка, в кедринском доме,

где тепло и уют от прогретой печи,

там хозяйка светла, там в семейном альбоме

нестареющий Кедрин о чём-то молчит.

Он глядит сквозь очки, - рад гостям, не иначе, -

но в добрейших глазах укоряющий свет –

о, простите, ведь нам «Приглашенье на дачу»

принесли с опозданьем на несколько лет.

Впрочем, жизнь выполняет своё расписанье,

поезда прибывают в положенный час,

и не стоит роптать на судьбы опозданье,

как не стоит посмертно оплакивать Вас.

И за круглым столом, забывая утрату,

мы читаем стихи, пьём сухое вино,

и витает бесстрастно печальная дата,

как умершие листья за Вашим окном.

 …А потом, в одиночку, начнётся сначала,

как в немом допотопном двухцветном кино:

вдруг прокрутится лента во тьме кинозала,

где железной дороги летит полотно.

Вновь подстёгнута память жестокою плетью,

и движенье своё замедляет состав…

Что подумал о людях он в миг перед смертью,

недописанный стих горлом намертво сжав?

Так кому же, кому эта жизнь помешала?

Чьей рукой был убит в сорок пятом поэт?..

Но кончается лента во тьме кинозала,

словно кто-то включил электрический свет

…Что ж, в любом сентябре проступает наружу

даже сотнями лет несмываемый след,

и бежит, и бежит сквозь карающий ужас

тот убийца, которому имени нет.

Мы за круглым столом, мы на кедринской даче,

даже ветер осенний ребёнком притих,

и добрейший хозяин, желая удачи,

поднимает бокал – за здоровье живых.

РОДИТЕЛИ

Мне кажется – я к ним ещё приду.

Не зря меня преследует картина:

отец снимает яблоки в саду

и складывает в старую корзину.

А я иду, - уже рукой подать, -

к нему иду без всякого движенья

по яблочному запаху варенья,

которое всегда варила мать.

Там нет календарей перекидных,

там образ не отбрасывает тени,

но в этом странном энном измеренье –

пристанище родителей моих.

Я к ним иду по шелесту берёз,

по голосу, по запаху, по цвету,

бессильная предотвратить всерьёз

инфляцию минуты и монеты.

Мне хочется в начале января,

когда мороз высеивает иней,

потрогать через ткань календаря

антоновку, лежащую в корзине.

У ПАМЯТНИКА

САЛАВАТУ ЮЛАЕВУ

Вдыхаю воздух речки Белой,

а выдыхаю:

                Са-ла-ват…

О, как бы я тебя воспела,

но ты прекрасней, чем слова!

Стою и вижу, как сурово

и грозно бронзой стянут лик…

И в диком стане Пугачёва

ты предо мной живым возник:

на скакуне каурой масти,

игрою мускулов маня,

какою азиатской страстью

притягиваешь ты меня?

Ещё ты волен и силён,

батыр, играющий так резво

с огнём, но я-то слышу стон,

нечеловеческий твой стон

от раскалённого железа,

которым выжгут на живом

два чёрных слова: «Вор! Убийца!»,

а на бумаге белолицей

гусиным выведет пером

светлейшая императрица:

- Помиловать!.. – таков указ.

Но что батыру милость эта?

Куда позорнее, чем казнь,

куда мучительней, чем казнь –

два чёрных выжженных навета.

О, будь я дочкой атамана,

донской казачкой во красе,

Екатериной Емельянной

о длинной девичьей красе,

я б за тобой в сырых отрепьях

среди башкирской бедноты

прошла, окованная цепью,

какой окован был и ты…

Но, синий воздух рассекая,

ты снова замер на века,

и не пройдётся плеть тугая

по согнутой спине врага.

Дышу дыханьем речки Белой,

далёкий узнаю закат.

О, как бы я тебя воспела!

…И выдыхаю:

              Са-ла-ват!

        *   *   *

Тянет к птицам их песня простая,

ни могил у них нет, ни имён,

как ни глянешь, всё кружится стая

соглядатаев вечных времён.

Как ни глянешь, всё по небу птица

пишет чёрную строчку крылом:

- Сколько смерти под ноги ложится,

сколько жизни на крылья легло.

Так и хочется взмыть, что есть силы,

оттолкнуться от тверди земной,

но растут имена и могилы

вместо крыльев у нас за спиной.

Наша песнь – это скрипы скрижалей,

это отзвук любви и вины

перед теми, кого мы рожали,

перед теми, кем мы рождены.

И взлетают, как птицы, дороги,

и сливаются с небом поля,

и с любовью ложится под ноги

всепрощающим пухом земля.