Тэ амо

Когда охранник Иван появился в аптеке №42, время работы ее не изменилось,  и витрины с лекарствами остались на прежнем месте.  Так же приходили бабушки и жаловались на свое здоровье. Но когда он вставал, чтобы размять мышцы или быть приблизиться к подозрительному покупателю, жалобно звенели пузырьки в витринах, и начинал подозрительно поскрипывать паркет.

Огромная и здоровая фигура Ивана просто противоречила  всем маленьким таблеткам, пузырькам, каплям, которые он должен был охранять и которые должны были восстанавливать здоровье. Казалось, что здоровый румянец на его щеках становился упреком всем, кто приходил в аптеку. Даже старожил аптеки, Клавдия Степановна, у которой выработался иммунитет на всех больных, при появлении Ивана становилась похожа на незамужнюю женщину. Но, несмотря на всю свою мощь, он избегал общаться с девушками.

-Может быть, ему виагры в термос  подложить, - предлагала Галина.

- Только не в мою смену, - возражала Анастасия. – Танк без управления в любой окоп может заехать. А у меня бастионы слабенькие, могут не выдержать.

- Такой танк любые бастионы может взять,-  вдруг вмешалась в разговор Клавдия Степановна. Все сразу почему-то замолчали, но переглянулись.

В воскресные вечера народ почему-то испытывал меньше недомоганий, чем в будние дни. В аптеке было тихо и скучно. Когда нет  работы, время течет нудно и медленно.  Вера сидела со своим сотовым и перебирала номера телефонов, думая кому-нибудь позвонить от скуки. Конечно, лучше, чтобы кто-нибудь позвонил ей. Но кто-нибудь не объявлялся, а остальные сидели дома в кругу семьи. От этого становилось тоскливо и одиноко. Неожиданно над ней вырос Иван.

- Вера, ты меня извини,  ты знаешь латинский язык?  - спросил он.

- Немножко знаю, - опешила Вера.

- А как на нем сказать «Вы красивая девушка».

- Пулхра эс.

- Что-то не звучит. И еще, на всякий случай: «Можно вас поцеловать?» и «Я тебя люблю».

- Можно вас поцеловать будет, наверное, так: вос кан оскулари, а, я тебя люблю – тэ амо.

- Нет, я это не запомню. Можно мне на бумажке все написать.

- Ваня, зачем тебе это нужно?

- Девушка одна есть. Она тоже знает латынь. Я хочу с ней познакомиться. Но не знаю как.  Просто подойти и сказать: здрасти – я Иван, так она пошлет. Скажет: таких иванов на каждом шагу по охапке валяется.  А если я ей типа тэ амо выдам, она поймет, что не совсем я простой.

- Ванечка, - сдерживая смех, произнесла Вера, давая ему лист со шпаргалкой.  – Скажи ей по-русски. Все она поймет. Латинский уже мертвый язык.

- Что, на нем мертвецы разговаривают?

- Нет, Ваня, я сказала, что он не язык мертвецов, а сам уже умер. На нем только рецепты выписывают. Если ты ей скажешь, что хочешь познакомиться, то она будет только рада. Я уверена, что она ждет, когда ты с ней заговоришь. Пойми, что ей не латынь от тебя нужна.

Вера встала, обхватила часть его руки, как ствол дерева, и, снизу стараясь поймать его взгляд, спросила: «Она красивая? А кем она работает? Ванечка, как я рада. Расскажи мне о ней».

- Не могу, - пробасил Иван, неловко и осторожно вытащил руку из ее объятий. – И вообще мне ваша аптека не нравится. Я давно бы ушел отсюда…

- А чем тебе наша аптека не угодила?

-Здесь лекарствами и болезнями воняет. Сидишь и думаешь, а может быть, и тебе пора таблетки принимать. Я считаю, что каждый умирает по-своему, в одиночку. И не надо мешать жизненному процессу. Я вот родился один, сам живу и умру сам. Вместо меня этого никто не сделает.

- Ванечка, какой ты большой и маленький. Ты не мог родиться один. Тебя мама помогала появиться. И папа к этому…,-  она хотела сказать руку, но во время остановилась и засмеялась, - …часть тела и души приложил. Конечно, человек должен прожить свою жизнь сам и умереть тоже сам, а не за кого-то.  Но жить-то он должен не только для себя. Человек должен с кем-нибудь чем-нибудь делиться. Надо, чтобы еще кто-нибудь был рядом. Поэтому люди живут вместе, чтобы помогать и заботиться друг о друге. Поэтому люди любят, чтобы дарить радость друг другу…

Но про любовь Вера не успела договорить, потому что в аптеку вошла пожилая женщина.  Она склонилась над окошком и, оглядевшись, шепотом произнесла: «Доченька, продай обезболивающего. Вот у меня старый рецепт есть. Новый завтра или послезавтра у врача возьму.

- Я не могу вам продать без рецепта, - строго сказала Вера. – Он приравнивается к наркотикам. Принесете рецепт, тогда сразу отпущу.

- Да мается он. Последняя стадия. Врачи говорят, осталось несколько дней. Раньше только ночью кричал, а теперь и днем стал. Я дала ему днем, а на ночь ничего не осталось. Нет у него сил терпеть. Я уж его знаю. Сорок лет вместе прожили. Всегда все терпел. А тут, как ребенок, кричит. Вижу, сил-то у него нет, а боль такая, что все равно кричит. Жалобно. А я сделать ничего не могу. Не могу…

- Не имею я права продать вам, - тихо сказала Вера. – Меня за это или выгонят или посадят.

- Да, конечно, доченька, я понимаю. Я так и думала, что не продадите. Я же пришла, не для того, чтобы вас подвести, а просто надо было хоть последнюю возможность, но использовать. Это я ненормальная. Спасибо тебе, моя дорогая. Разреши, я на диванчике здесь посижу. У вас здесь тихо. А дома…  А дома разве уши заткнешь.

Женщина присела на диван и, казалось, заснула. Она смотрела бесцветными глазами в одну точку, а в руках у нее дрожал просроченный рецепт. Иногда она что-то тихо говорила про себя, и на лице появлялось выражение не муки и страдания, а жалости.

- Женщина, возьмите  - Вера протянула ей лекарство. – Вам хватит здесь и на ночь и на день.

- Дочка, спасибо. Так я рецепт, завтра принесу. Ты не сомневайся. Дай Бог тебе здоровья. Как он обрадуется. Ну, жалко его. А у меня сил больше нет. Счастья тебе. Чтобы тебя так же любили, как он любил меня. Завтра, завтра, голубушка, я все принесу.

Назавтра Ивана встретила другая смена. Он переоделся и час просидел молча. Потом, изменив своему обету молчания, подошел к Галине и спросил: «Где Вера?»

- Уволили ее. Клава уволила. Вчера она продала наркотики без рецепта.

- А откуда она узнала об этом?

- Вон, - Галина показала на зрачок камеры. – Клава всегда все проверяет. И Верка об этом же знала.

- Она не вернется?  - спросил Иван.

- Ты что, с дуба рухнул? Уволили ее. Понял?

- Понял.

Он по-военному развернулся и прошел к своему стулу. Достал лист бумаги и написал: «Заявление. Прошу уволить меня по собственному желанию. Иванов И.И.»

Потом, подумав, добавил: я не tea mo.

Иван шел по улице, все дальше удаляясь от зеленого креста, и думал, что сделал все правильно. Потому что, если живешь среди крыс, то обязательно станешь крысой. Нельзя думать так, а поступать иначе. Человек, как телега, в разные стороны сразу поехать не может. Ведь совесть  у человека, как сердце, одна, и, если ее подменишь, то чулан с веревкой тебе обеспечен. Поэтому  - ноги две, а идут они почему-то всегда в одну сторону.

В кармане у него зазвонил сотовый. Он решил не брать телефон. Он никому теперь не должен, а отвечать на незнакомый номер нет смысла. Но телефон продолжал и продолжал звонить.

- Ванечка, дорогой,  -  услышал он голос Веры. – Еле-еле отыскала твой телефон.  Ты почему уволился?

- Хочу теперь изучать латинский язык. Надоело охранять того, кого я не люблю.

- Слушай, а ты признался своей девушке?

- Подожди минутку, я тебя плохо слышу.

Иван достал из кармана аккуратно сложенный лист и выпалил: «Пулхра эс. Тэ амо. Вос кан оскулари. Я с тобой не только голову, а теперь и язык сломал. Тебе перевести?»

- Не трать время. Приезжай скорее. Конечно, можно оскулари. А потом ты мне все это переведешь на русский. Ладно?

                              Тимошкина вдова

Сегодня у нас праздник. Знаешь какой? День рождения моего мужа. Семьдесят бы ему исполнилось. Да, забрала его нелегкая. Десять лет как его нет. Так и меня уже десять годков нет. Вот ты думаешь, что это я с тобой говорю. Нет. Это тень моя. Голос отдельно, а тело отдельно.

У меня праздник, значит и у тебя должен быть праздник. Купила чекушку и даже апельсинов, а тебе свежей рыбки. Что ж ты постоянно между ног путаешься. Пока дам тебе только одну, и отстань.

Мы  с Тимошей на день рождения любили беленькой выпить. Посидим, поговорим. С ним жизнь незаметно текла, как солнышко по небу. Всегда светло и радостно. И казалось тогда, что не может жизнь течь по-другому, и будет так вечно. Что ни день, то праздник. Теперь знаю, что не человеческая жизнь вмещается в счастье, а счастье там побывает, погреет и убежит к другим. Получается оно одно, а хотят его все. Жизней много, а счастье одно. Вот и отщипывает каждый себе по кусочку.

А теперь… Теперь бы дожить до смерти. Все как-то вокруг темно и грустно, словно надели на голову нестиранную наволочку. Воздух какой-то не тот: вдыхаешь в себя этот воздух, а обратно вместо выдоха стон выходит.

Но ты не думай, что все так плохо. У меня еще деньги есть. Мы сегодня с тобой попразднуем, потратимся, а завтра сэкономим. Правда, из-за тебя у меня лампочка на два квт электричество нажгла. Перед уходом на рынок  кого я не могла закрыть в комнате? Тебя. Чтобы ты на свои свидания не убежала. А потом забыла свет в коридоре выключить. Вот лампочка и нажгла целый рубль, а может быть, и два. А у меня пенсия четыре тысячи. За квартиру две с половиной надо отдать. За свет мне тоже надо платить. А спонсоров у меня нет. Может, у тебя кто-нибудь из котов раскошелится…

А все вокруг дорожает. И не поймешь: толи инфляция от пенсии убегает, то ли пенсия все инфляцию эту догоняет. Все соревнуются эти дамы друг с другом, а мы их состязания вроде бы оплачивать должны.

Не люблю я эти магазины. Все приходят туда разодетые, духами французскими пахнут, а  у меня пальто до прокладки протерлось да в карманах сквозняк гуляет. Мне к ним прикоснуться почему-то стыдно. Стыдно, словно в валенках в театр пришла. Я тебе рыбку на рынке покупаю. Там дешевле и никто внимания не обращает, сколько заплаток я поставила. Слава Богу, что у нас рынок еще не закрыли. А то говорят, что в Москве все рынки посносили. Так там кокосы и всякие манги стали дешевле картошки. Ты ела когда-нибудь эти манги? И я не пробовала. А снесут ларьки, будет у тебя вместо кильки иностранная диета. Посмотрю, как после этого ты мурлыкать станешь.

Помнишь, сантехник приходил? Я его вызвала, потому что из крана вода все время течет. Я ему даже десятку приготовила. А он мне говорит: тут кран надо менять, тут трубы сгнили, тут не так кто-то накрутил, переделывать надо. На десять тысяч насчитал. Сразу бы миллион попросил. Чего размениваться. Для меня десять рублей – сумма, а миллионы, как листья на деревьях – считай не считай, все равно собьешься. Нули пусть всякие абрамовичи считают.

Ты что все трешься об меня? Ладно, на тебе еще рыбку. Тебе бы на сейнере жить. Там бы ты, наверно, не изображала  из себя жертву концлагеря. Хотя и туда тебе нельзя попадать. Ты у моряков всю рыбу бы съела. Вроде бы наловили они полные трюмы, и довольные причаливают к берегу, а вместо рыбы у них в трюмах одна жирная кошка. А меня ты объесть не можешь, потому что у меня денег нет.

Знаешь, какая у меня мечта? Эти краны, ремонты все равно я не смогу сделать. Да и зачем мне все это затевать, если скоро придется прощаться с этим светом. Летом я была у Тимоши на могилке. Травку я повыдергивала, цветочки посадила, а деревянный крестик все равно стоит такой одинокий жалкий. Кругом плиты из мрамора, оградки разные, у нас с Тимошей только холмик и крестик. Думаю, Тимоше грустно и обидно лежать таким бедняком, словно у него никого нет, словно все его бросили. И решила, я, чтобы он не маялся, оградку и памятник поставить. Присмотрелась, приценилась и в конторе на кладбище мне пообещали за восемь тысяч все сделать. Оградка получается маленькая, зато памятник - большой и с фотографией. Дорожки песочком посыплем, и красота станет необыкновенная. И будет жить красивее, чем жил. Не получилось у него в этой жизни красиво пожить, зато там пусть ему будет спокойно. А глядишь, скоро я рядышком с ним прилягу. И тогда уж мне не стыдно его будет обнять. Тогда уж будем лежать мы красиво и на всю жизнь. И я уже скопила шесть тысяч, осталось всего две. Главное бы здоровья хватило, деньги мы сэкономим.

Вот кто-то звонит, наверно, на день рождения пришел. А я еще не успела на стол собрать. Я сейчас дверь открою, а ты не смей выбегать.

На лестничной площадке ее встретили две соседки.

- Ольга Ивановна, - начала соседка из левой квартиры, - мы давно хотели вам сказать, что на вашей двери порван дерматин и торчит вата. Ее всякая шпана может поджечь. Мы с вами живем как на вулкане. Если вашу дверь подожгут, то все тут сгорим.

- И дверь у вас открывается не в ту сторону, продолжила соседка справа. – Когда вы выходите, ваша дверь перекрывает все наши двери. Невозможно выйти из квартиры.

- Торчащая вата провоцирует хулиганов. Они не хотят, но все равно бросят спичку.

- Мне, прежде чем выйти, приходится смотреть, не открыли ли вы дверь… И это каждый раз.

-Мы хотим жить спокойно…

Слова, много слов, сыпались откуда-то сверху. В них была какая-то липкость и громоздкая неловкость. Слушать их не хотелось, хотелось убежать куда-то, спрятаться, но, казалось, они проникнут в тебя, когда ты закроешь уши, спрячешься под диван или убежишь на соседнюю улицу.

Ольга Ивановна смотрела перед собой, не поднимая глаз, и животы у них были одинаковыми, как маленькие арбузы, которые никто не покупает.

- Что мне надо сделать, - тихо спросила Ольга Ивановна и по затянувшейся паузе поняла, что вопрос был совершенно бестактным.

- Как что? Мы уже  целый час говорим, что вам надо поменять дверь. Иначе просто невозможно…

- Подождите, - произнесла Ольга Ивановна и, не закрывая дверь, ушла к себе в квартиру.

-Вот, -  сказала она, протягивая им деньги, - у меня всего шесть тысяч. Больше нет. Но их потратить сама я не смогу. А вы, наверно, сможете.

- Чего вы же вы молчали.  А мы переживали, как вам об этом сказать. Мы все теперь сделаем сами…

Ольга Ивановна не слышала последних слов благодарности. Она старательно запирала дверь. И когда ключ перестал вращаться, она старалась повернуть его еще и еще раз, чтобы как можно надежнее защититься от жалящих слов.

Она взяла с полки фотографию Тимоши и поставила перед собою на стол.

- Прости меня, дорогой,  - говорила она скороговоркой, стоя на коленях. – Я - дура, но почему-то не смогла поступить иначе. Ты не обижайся. Я накоплю эти деньги. Потерпи еще чуть-чуть. Я ведь знаю, что ты живой. А пока ты жив, и я еще есть на этом свете, поэтому скоплю. И такие хоромы тебе отстрою, каких ты еще не видал. А потом вместе там проживем всю нашу оставшуюся жизнь. Ты не плачь, ведь видишь, я уже почти не плачу.