Рассказ

Сергей Иванович пришел на вокзал заранее.

Раньше он, командировочный со стажем, приходил в последний момент. Проводы не любил. Впрочем, его никто и не провожал. В дорожную сумку мыльницу, бритву, тапочки, книжку, рабочие документы – вот и все сборы.

Командировки ему нравились. Новые места, новые впечатления. К новой обстановке привыкал быстро. Гостиничный номер или койку в общежитии на­зывал домом, порой ставя знакомых в недоумение фразой: «Я пошел домой», имея в виду возвращение в гостиницу.

Заводил множество новых знакомых, которые ему часто звонили, а то и приезжали. Этим наездам он искренне радовался, особенно после того, как остался вдовцом. Дети, сын и дочь, выросли, жили своими семьями и не слишком докучали отцу частыми визитами. Дочь жила с мужем далеко, в Си­бири. У нее было двое детей. К отцу приезжала па­ру раз, проездом на от­дых. А у сына детей не было. Так что Сергей Ива­но­вич был одинок и сво­боден, что его совсем не радовало.

Сейчас он ехал не в командировку, а к давнему приятелю. На эту поездку у него было две причины: навестить школьного еще товарища, с которым не виделся лет пятнадцать, и побродить по Ленинграду, который любил давно и прочно. Он так и не мог выговорить Санкт-Петербург, а называл его по-преж­нему Ленинград. Его занимал пара­докс: раньше он часто говорил «Питер», а теперь только «Ленинград».

Ожидая поезда, Сергей Иванович маялся, ходил по неуютному зданию вокзала, напоминающему большой каменный сарай, по приле­гающей площади, забитой торговыми палатками, лотками, пьяными, цыганами, спе­шащими людьми. Поругивал себя за преждевременный приезд, чувствуя себя посторонним в этой ранее привычной для него вокзальной суете.

Женский голос объявил о начале посадки, и Сергей Иванович не спеша, прошел к поезду. Ему досталось нелюбимое место – нижнее. Его всегда при­ходилось уступать. Почему-то это казалось ему неудоб­ным, вроде как навя­зывается незнакомым людям, но и устраиваться внизу было тоскливо, и это все вызывало дискомфорт, портящий праздничное, предотъездное настроение.

В вагоне еще почти никого не было, только какая-то парочка целовалась в конце коридора. Сергей Иванович прошел в купе и прикрыл дверь.

Постепенно вагон стал заполняться. Кто-то ходил по коридору, протаски­вали вещи. Дверь открылась, и в купе вошла женщина с двумя детьми – де­воч­кой лет десяти и мальчиком лет четырех-пяти. Сергей Иванович с удовольствием забросил сумку на верхнюю полку.

Женщина стала укладывать сумки. Сергей Иванович помог ей положить чемодан под сиденье. До отправления поезда оставалось еще минут десять, и Сергей Иванович вышел на платформу покурить. Теплый летний вечер, наполненный особым вокзальным запахом.

У вагона стояла проводница, средних лет женщина, и раз­говаривала с подружкой из соседнего вагона. Они о чем-то смеялись. Это было ему приятно, как будто предвещало хорошую поездку.

Объявили об отправлении поезда, и проводница позвала его в вагон.

В купе оказалась еще одна женщина. Мальчик сидел у окна, девочка – напротив, около матери. Он сел рядом с мальчиком и стал тоже смотреть в окно на уходящие пристанционные строения, вагоны поезда, стоящего на дальних путях, на разбегающиеся рельсы. Поезд набирал ход. Промелькнула улица с автомобилями, пешеходами, до­мами с освещенными окнами. Но все это уходило назад, в прошлое, а он был здесь, в поезде, уходящем в ночь.

Обычная суета первых минут поездки. Пассажиры устраиваются, кто-то меняется местами, разворачивают свертки с едой, стелят по­стели, одни с тоской смотрят в окно, другие – с надеждой и ра­достным ожиданием.

В купе вошла проводница проверять билеты. Сергей Иванович поднял глаза и впервые разглядел лицо женщины, вошедшей в купе последней. Оно показалось ему знакомым. Она улыбнулась:

– Сергей, простите, не помню отчества, не узнали меня?

Он попытался вспомнить, но безрезультатно.

– Извините. Вы мне явно знакомы, но где и как, не могу вспомнить.

– Жалко. А ведь Вы за мной даже вроде ухаживали. Шура Николаева. Помните, та девочка, что пришла к Вам в лабораторию сразу после школы.

Теперь он вспомнил. Конечно, это была она. Как он сразу не вспомнил! Те же немного лукавые глаза, та же улыбка. Правда, он за ней не ухаживал. И представить не мог, что те мелкие знаки внимания, которые он ей оказывал, любуясь ее молодостью и непосредст­венностью, можно было принять за ухаживание. Какая же она была ребенок! Ей, видимо, было приятно осознавать себя взрослой во взрослой компании и ощущать любование взрослого муж­чины.

 Тогда наша лаборатория была в зените успеха. Мы не успевали отби­ваться от заказов. Направление нашей работы стало модным не­ожиданно даже для нас самих. В науке это бывает. Тебя ругают, скло­няют на совещаниях, ли­ша­ют финансирования. Случается, в самых гром­ких случаях, что и в газетке бодро пропишут. Но ты работаешь, работаешь вопреки здравому смыслу, назло насмешникам, наперекор обстоятельствам, просто веря себе, веря в науку. Зная, что за тысячью отрицательных результатов, за бессонными ночами, за спорами и сомнениями обязательно последует тот бриллиант, ради которого было вы­несено столько всего, что иногда хотелось бросить все, забыть, как кошмарный сон, и пойти в землекопы или носильщики, но только не думать, не искать, не надеяться, не разочаровываться.

С теми, кто не сбежал, не выдержав сомнений и потеряв надежду, ты по­жинаешь неожиданно свалившуюся славу, понимая, что половина славо­словий не имеет никакого отношения к вашей работе, а просто является по­вторением начальственных высказываний. Лаборатория раз­растается. Появ­ляются новые люди. Они не знают прошлого. Но работать в этой лаборатории почетно, и к ним просятся.

Так случилось и с нами. Мы не сделали мировых открытий. О нас не писали газеты. Нас не показывали по телевидению и не награждали орденами. Но в нашей области мы кое-что сделали. И это кое-что оказалось достаточно значительным, чтобы нам простили былые грехи в виде непочтения к авто­ритетам и невыполнения разумных руко­водящих советов.

Вот в такой момент и появилась у нас Сашенька Николаева. Очарова­тель­ный ребенок, которая не умела ничего. Но старалась. Хотя иногда нам хо­те­лось, чтобы старания было поменьше.  

 Сергей Николаевич, тогда еще просто Сережа, молодой, и как все гово­рили, талантливый ученый, ей нравился. В тот год он защитил кандидатскую диссертацию. Защиту переносили два раза. На третий раз все прошло «на ура». Их руководитель, идеолог, мотор, умница и красавец, Виктор Алек­сандрович, бывший и его научным руко­водителем, оказался на гребне успеха, так что можно было не сомневаться в исходе защиты. Даже его ярые против­ники, а таковых за нежелание да и не умение договариваться он нажил более, чем достаточно, помалкивали.

Событие отмечали в ресторане. Они тогда часто ходили в ресто­ран, тем более, что поводов было предостаточно. Даже обедать ездили в кафе, как они его называли, «У Козина». Там крутили пленку с записями вновь ставшего популярным певца.

На банкете Виктора Александрович, поздравив Сергея, сказал: «Ты не обольщайся. Один черный шар ничего не значит. Тебе в жизни их много еше набросают. Успех не прощают. А у тебя это еще даже не успех. Это только начало. Первый, и при том малый шаг. Шажок. Тебе предстоит большая работа. И большие дела. Впереди самое трудное. Бороться – это счастье. Побеждать приятно. Значительно сложнее работать. Очень трудно и очень необходимо».

После банкета Сережа проводил Сашеньку. Она жила довольно далеко, и весь путь они прошли пешком. Тихие московские улицы. Был теплый майский вечер. Она расспрашивала про их работу. Сергей увлекся. Рассказывал интересно. Сашенька мало что понимала в его словах, но слушала внима­тельно, сопереживая.

Ему было приятно идти рядом с ней. А о большем он и не за­думывался. В его глазах, как впрочем и всех его коллег, это была просто хорошенькая девочка, случайно оказавшаяся в их компании. Ее надо было оберегать, защи­щать, помогать, как младшей еще глупень­кой сестренке, но не ухаживать. Сашеньку это и огорчало, и радовало.

У подъезда они еще немного постояли. Ему показалось, что она ждет от него нечто большего, чем просто внимания. Это скорее удивило его, чем обра­довало.  Он представил себя со стороны. Вид был такой забавный, что Сергей улыбнулся.

– Вы что, Сергей Николаевич?

– Не обращай внимания. Так, вспомнилось. Ну, спокойной ночи, Са­шенька. Уже почти час. Ваши, наверно, беспокоятся.

– Они ждут. Видите, окно на шестом этаже горит. Я им зво­нила. Ма­ма знает, что Вы меня провожаете. Она нас в окно видела. Вы просто вни­мания не обратили.

Виктор Александрович знал, что говорил. Мы еще нежились, наивно радуясь успеху, а он понимал, что самое трудное наступает только сейчас. Если быть откровенным, мы только нащупали тропинку. Теперь предстояло прокладывать дорогу. Долгий, монотонный, и откровенно скучный труд. Опыт 123. Опыт 354. Опыт 978. И так далее. Из дня в день. От такового скорее сбежишь.

Сашенька работала старательно. У нас была хорошая лабора­то­рия. Мы были молоды, энергичны, веселы, дружны, много времени про­водили вместе. Но эта работа начала сказываться. Если раньше мы шли на работу, то теперь собирались на службу. Если раньше нас вечером выгоняли, то теперь никто не задерживался, а если и приходилось, то воспринималось, как некое неудобство, хотя никому особенно торопиться было некуда.

Года через два Сашенька уволилась. Она вышла замуж и уехала куда-то на юг. Первое время вспоминал, даже тосковал, не увидев ее утром на при­вычном месте. Потом забыл. 

С тех пор он ее не видел. И вот такая неожиданная встреча.

– Как живешь, Сашенька? – спросил Сергей Николаевич, и смутился, по старой памяти назвав ее по имени и на ты.

Она поняла. Улыбнулась.

– Не переживайте. Мне даже приятно. Давно уже никто меня Сашенькой не называл. Как живу? Нормально. Как все. Работаю. За­кончила педучилище. Учительница. Учу ребятишек. Самых маленьких. Я их люблю.

Сергей Николаевич сам после ухода на пенсию одно время работал в школе. Преподавал математику. Это было интересно и сложно. Но на его взгляд ра­бота в начальной школе была намного сложнее. Он знал, как научить алгебре и геометрии, но не представлял, как можно научить читать первоклашек. Это казалось ему совершено невыполнимой задачей. Он даже немного терялся в присутствии учи­тельниц младших классов.

И сейчас он с некоторым удивлением и почтением взглянул на Сашеньку, представив ее в классе. Наверно, ученики ее любят. В ней есть некая откры­тость и расположенность, к которой так чувстви­тельны дети. Они не понимают серого. Им нельзя объяснить, что так устроена жизнь. Они знают только правда и неправда. И их нельзя обманывать, потому что детские обиды запоминаются на всю жизнь.

– Простите. Когда мы общались, у Вас еще не было отчества.

– Викторовна. Александра Викторовна. Но лучше зовите меня по-прежнему, Сашенька.

– Куда направляетесь?

– К сыну. Он у меня в Ленинграде живет. Дочурка у него заболела. Вот и еду с внучкой сидеть.

В его глазах все еще была та, маленькая милая Сашенька. И он искренне поразился, что у нее есть не только сын, но и внучка. Хотя, что удивляться, если у него самого двое внуков. Сколько же лет прошло? Да, действительно, много. Лет тридцать.

– Вы-то как? Работаете?

– На пенсии. Подрабатываю. Живу один. Дети разъехались. Вот собрал­ся приятеля навестить. Да и городом полюбоваться. Когда еще удастся съездить.

Она представилась Шурой. Очевидно, ее так называли в детстве. А я ее окрестил Сашенькой. Имя ей так подошло, что иначе ее у нас никто и не называл. Она не возражала.

В то утро к нам в комнату зашел Виктор Александрович:

– Руки-ноги, принимайте пополнение. Александра Викторовна. Прошу любить и жаловать.

– Сашенька пришла – вырвалось у меня.

Шеф грозно оглянулся:

– Ты этого обормота не бойся. Хотя ему явно не хватает женс­кого влияния. Но ловок, паршивец, ловок.

– Обязуемся любить, жаловать, не обижать и защищать от на­чальствен­ного гнева.

Мы были молоды, веселы. Шеф, старше нас почти в два раза, не отста­вал, а зачастую и опережал нашу компанию. Вольность общения только объе­диняла.

«Руки-ноги» – наше коллективное прозвище. Мы – это Витя, Леня и я. Шеф часто повторял:

– В нашем деле я – голова, а Вы – руки и ноги.

Хотя думать нам не возбранялось, а то и поощрялось. Естественно, если думали не о девушках или футболе.

«Обормот» – высшая категория сотрудника, что-то вроде стар­шего науч­ного или даже профессора. Это надо было заслужить.

«Паршивец» – ласковое обращение к любому, не замеченному в халтур­ном отношении к работе.

А ругал он нас всегда предельно вежливо, на Вы, добавляя для пущей убедительности всякие нежные выражения:

­– Что же Вы, уважаемый Сергей Николаевич, сотворили?! Нельзя-с. Ду­мать полезно всем, даже Вам. Идите и переделайте все заново. Только, пожалуйста, мой юный друг, на этот раз будьте вни­мательны. 

Мы с Витькой – обормоты, а Ленька был понижен в звании после того, как сбежал на свиданье к Галке. Тогда был большой скандал. Ленька сбежал с обеда, даже нам с Витькой ничего не сказав. Мы постарались его прикрыть, напридумав какую-то чушь. Виктор Александрович ничего не сказал, но явно был расстроен. Он был прав. Именно тогда сломался самописец. Мы проси­дели три часа за ремонтом, а потом до глубокой ночи гнали эксперимент, на­верстывая упущенное – на следующий день приезжала очередная комиссия проверять нашу работу.

На следующий день Ленька появился, мило улыбаясь, и объяснил, что Галка позвонила неожиданно, и он вынужден был срочно уйти. А записку написать он не догадался. Некоторым оправданием служило ему то, что через месяц они с Галкой поженились. Мы все отгуляли на его свадьбе, шеф пожелал им счастья, но в обормоты Леньку не вернул.

– Видите, как встретились – сказал Сергей Иванович женщине с детьми, с интересом прислушивавшейся к разговору – Вас как величать изво­лите?

– Наташа

– Вы, Наташенька, детишек укладывайте. Иззевались. И глаза слипают­ся, хоть спички подставляй.

– Устали. Мы уже четвертые сутки едем, да с пересадкой. Весь день на вокзале. Хорошо на экскурсию их свозила, ребятишки Москву хоть немного посмотрели. 

– Устраивайтесь, а мы в коридор выйдем.

Минут через пять Наташа вышла.

– Спят, как убитые. Только голову на подушку положили, так и уснули.

– Откуда же Вы едете?

– Издалека. С Сибири.

– В гости или из гостей?

– Домой из дома.

– Этот как понимать-то?

– Замуж сходила. Теперь к маме.

Помолчали. Потом Наташа продолжила, отвернувшись к окну:

– Мы с Николаем поначалу хорошо жили. Сразу к нему переехали. Дочка родилась. Квартиру дали. Он лекальщиком на заводе работал. Ценили его. На Доске почета висел. Руки у него золотые. Зарабатывал хорошо. А тут эти пришли. Давай митинговать. И мой туда же. Я ему говорила: «Не лезь. Чего тебе не хватает?! Работа хорошая. Уважение». Не слушал. «Вот – говорит – папаша мой всю жизнь в колхозе горбатился за палочки. А пенсия сказать смешно». Это он прав был. «Но разве мы с тобой не прокормим родителей? Ты работаешь, я работаю. Живем хорошо, ладно. Квартира у нас есть, и у родителей». Так нет же. Никак не успокоится. Подковыривают его новые друж­ки. На тебе, говорят, весь цех держится. Ты миллионером должен был быть. А они Доской отделываются. В Америке ты бы уже все имел: и дом свой, и машину. А Коля уж так о машине мечтал. Все деньги копил. Да разве накопишь. Тут еще Димка родился. А он не просто машину хотел, обязательно ему Волгу подавай. Нужна она ему была?! Немного уже оставалось, да тут 92 год. Все сгорело. Николая как подменили. Почернел. Заработки никакие. Не то, что раньше. Какая уж тут машина – выжить бы. Я в ясли устроилась, в дворники нанялась в соседний дом. Как-нибудь прожили бы.

Говорила она ровным, усталым голосом, ни разу на них не оглянувшись. Сашенька взяла Сергея Ивановича за руку, да так и держала, изредка сжимая его ладонь.

– Наверно выбились бы. Другие, пусть плохо, трудно, но живут как-то. Да Николай сломался. Пить стал. Раньше мог он, конечно, с приятелями выпить. Но не часто. С получки или по праздникам. А теперь каждый день. Все больше и больше. Вещи стал продавать. Я его и просила, и ругала. Да все без толку. Работы нет. Мужик вообще слабее бабы. Ему надо делом заниматься, а иначе он беситься начинает. Так и тянулось, пока прошлый год ни замерз зимой на улице. А родители его, как ни придут, все плохо. Мать плачет, отец ругается. Не уберегла, мол, мужа. Понять их можно, да и мне обидно. Где же они были, когда Колька приходил к ним, а они ему на бутылку давали. Попрекают: деньги его любила, славу, а как оказался безо всего, так и не нужен стал. Они уйдут, а я сижу и плачу. И детишки за мной. Так хором и ревем. Устала, бросила все и к маме собралась. Соседи советовали квартиру продать. Да как ее продашь. Отписала его родителям. Пусть что хотят с ней, то и делают. Ничего мне от них не надо. Мама не в самом городе живет. Нам еще на электричке часок, и дома. Вдвоем ребятишек поднимем. Дай только Бог, чтоб хорошими людьми выросли, а то что они нынче видят – грязь одну.

Наташа замолчала.

«Вот они, беженцы, – думал, глядя на ее спину, Сергей Иванович – ни с Кавказа, ни из Прибалтики, ни с Украины. А все равно из своего дома, в одночасье ставшим чужим. Беженцы в собственной стране. А сам-то кто. Такой же никому не нужный. И бежать некуда».

Хотел он одно время уехать из этой страны. Бежать, куда подальше. Почему-то ему нравилась Новая Зеландия. Далеко, и климат почти такой же. Да кому он там нужен – без языка, старый, не слишком здоровый. Так, мечта для разговора.

– Рассказала, и вроде как легче стало. Вы на душу-то это все не берите. Я сильная. Выдержу. Давайте спать ложиться. Сама еле стою.

Ночью Сергей Иванович проснулся. Сначала он не понял, что его раз­бу­дило, но тут раздался стон с соседней верхней полки. Сергей Иванович спрыгнул вниз. Включил синюю дежурную лампочку. Са­шенька лежала, раз­метавшись, и тихо стонала. Ее лицо, покрытое обильным потом, белело в по­лутьме. Сергей Иванович попытался ее разбудить, но не смог. Он пощупал у нее запястье, пульс был слабый, почти незаметный.

Сергей Иванович пошел к проводнице: «У нас в купе пассажирке очень плохо. Надо бы врача».

Проводница ушла. Вскоре она вернулась:

– Врача нет. Следующая остановка по расписанию только через два часа. Начальник поезда сообщил на ближайшую станцию. Вызвали скорую. Готовьте больную. Мы там будем минут через двадцать.

Сергей Иванович вернулся в купе. Наташа тоже проснулась.

– Что с ней?

– Похоже на отравление. Но я не врач.

Сашенька приоткрыла глаза.

– Что с Вами?

– Не знаю, – сказала она чуть слышно.

– Где Ваши вещи?

– Внизу.

Наташа взяла на руки мальчика, и Сергей Иванович достал из-под сиденья небольшой чемоданчик и сумочку.

Поезд остановился, как показалось Сергею Ивановичу, в чистом поле. За окном было темно. Женщина в черной шинели с чемо­дан­чиком прошла в купе, включила лампу. От яркого света девочка во сне повернулась, но не проснулась. Сергей Иванович вышел в коридор.

Вскоре врач вышла.

– Забираем.

Подошла еще одна женщина, видимо санитарка. Они вдвоем вывели, скорее даже вынесли из купе Сашеньку. Ноги у нее под­гибались.

Неожиданно даже для себя самого Сергей Иванович спросил:

– Мне можно с Вами.

– Помогайте.

Он подхватил сумку и ее чемоданчик, прошел вперед, сошел по сту­пенькам вниз, бросил вещи, принял на руки Сашеньку  и понес ее к машине.

– Куда Вы! Давайте на носилки.

Впереди была освещенная платформа. Но к месту, где был их вагон, подходила какая-то дорога, и на ней стоял санитарный УАЗ.

Они ехали через незнакомый ночной город. Сергей Иванович смотрел в окно и пытался запомнить если не дорогу, то хотя бы направление.

Им открыла заспанная санитарка. Сашеньку отнесли в приемный покой. Она то ли спала, то ли была без сознания.

– Как фамилия больной?

Сергей Иванович вдруг понял, что он почти ничего про нее не знает. Да­же фамилии. Он попытался вспомнить ее девичью фамилию. Вроде, Соко­лова, хотя и в этом он был не уверен.

– Раньше, по-моему, Соколова. Александра Викторовна.

– Что значит раньше? Вы кто ей?

– Так, знакомый. Работали когда-то вместе, но давно не виде­лись. Она замужем, так что фамилию ее не знаю. Посмотрите в су­мочке. Может там пас­порт есть. На билете фамилию пишут.

Сергей Иванович вышел в больничный парк, присел на скамейку, за­курил. Его поразили тишина и яркое звездное небо, на фоне которого силуэты сосен казались вырезанными из черной бумаги. Окна боль­ницы были тем­ными, и только в двух на третьем этаже горел при­глушенный синий свет, да на первом этаже светились окна приемного покоя.

Из дверей вышла врач скорой, и машина уехала. Некоторое время за деревьями мелькали габаритные огни. И опять все стихло. Прямо над головой засвистел соловей. Ему откликнулся второй. Потом тре­тий. Вскоре весь сад был наполнен этими звуками. Казалось, что на каж­дом дереве сидит по десятку птиц, и каждый старается перепеть соседа.

Сергей Иванович был оглушен и очарован этим праздником весны. Последний раз он слышал соловья давно, еще в юности. А по­том только читал об этом, потому что соловьи в город не залетали, а сам он весной в лесу ни разу не был и сейчас даже пожалел об этом.

Он уже удивлялся своему поступку, думая, что теперь делать, где ночевать, понимая, что его вмешательство здесь совсем не требуется и даже является лишним. Сергей Иванович попытался прилечь на скамейку, но вскоре опять сел. Лежать было жестко и неудобно. Он встал, прошелся около прием­ного покоя, еще раз покурил и вернулся в больницу. За столом сидела врач, которая спрашивала фамилию Сашеньки, и что-то писала.

– Где Вы ходите. Идите, помогайте.

– Так что с ней, доктор?

– Жрать все подряд не надо. Отравилась. Похоже на пирожки или чебу­реки. Еще хорошо отделалась. Могло быть хуже. Самоубийцы.

Настроение его сразу повысилось. 

– Что надо делать?

– Ничего особенного. Ей поставили капельницу. Посидите около. Мало ли что. Санитарок у нас не хватает.

В палате был полумрак. Под потолком горела слабая синяя лам­почка. На двух других кроватях никого не было. Сашенька лежала у окна.

Сергей Иванович придвинул стул. Сашенька открыла глаза:

– Вы здесь?

Голос ее был очень слаб.

– Попросили покараулить, чтобы не сбежали раньше времени. С ка­пель­ницей.

Он скорее догадался, чем увидел, что Сашенька улыбнулась. Она опять уснула.

Вошла врач, посмотрела капельницу, поправила одеяло.

– Где у Вас покурить можно?

– Больные обычно на лестнице курят. Пойдемте лучше со мной.

Они прошли мимо сонной медсестры.

– Последи за больной из седьмой.

В ординаторской было светло.

– Садитесь. Курите.

Она пододвинула пепельницу.

– Спасибо. Как Вас называть?

– Анастасия Петровна.

– Настя, значит.

– Пока можно и так.

В приемном покое она показалась ему значительно старше, а сейчас перед ним сидела миловидная, молодая, усталая женщина.

– Так кем она Вам приходится?

– Правда, ни кем. Воспоминания молодости. Работали вместе, учил ее. Когда пришла к нам, ничего не знала. Кроме таблицы умно­жения. Милая была девочка, старательная, уважительная. Маленькая еще совсем.

Они помолчали. Вдали прогудел поезд.

– Устали?

– Есть немного.

– Так каждое дежурство?

– Ваша Александра почти исключение. Завтра, в крайнем случае, после­завтра дальше поедите. Утром увидим. К нам сейчас все больше наркоманов возят, да раненых. Вчера мальчонку откачать не успели. Пятнадцать лет. Передозировка. Поздно привезли. На улице подобрали. Жалко их. Им бы жить, да жить. Тех, что их приучают, была бы моя власть, стреляла бы. Сами-то не потребляют, а детей калечат. Все деньги проклятые. И так детей нет. У нас морг переполнен, а родильное пустое. Раньше мест не хватало, а теперь хоть танцуй.

Окно осветилось фарами подъезжающей машины, и почти сразу раз­дался звонок.

– Извините, пора.

Сашенька еще спала.

– Я Вас ждала – вдруг сказала она, не открывая глаз, – Поси­дите. Поговорите со мной.

– Врач сказала, что день-два и все будет в порядке.

– Я знаю.

– Вам, наверно, нельзя разговаривать.

– Ничего. Молчать хуже.

– Я вспоминаю, как мы работали. Хорошее время было.

– Я то же.

Ночь за окном посерела.

– Сколько времени?

– Три часа. Спите.

– Как соловьи поют. Я любила Вас, Сережа. Мечтала. А Вы не замечали.

– Я знал.

– Это нечестно.

– Не знаю. Тогда я думал, что честно. Вы были нам, как сестренка.

– Я Вас любила, а не всех.

– Давно это было.

– Давно. Как Ваши дети?

– Здоровы. Разъехались. Кто куда. А Ваши?

– У меня сын. То же не со мной. Вы с женой хорошо живете?

– Хорошо.

– Марианна красивая?

Она назвала имя его жены.

Сергей Иванович женился через год после отъезда Сашеньки.

С Марианной, красивой молодой женщиной, он познакомился случайно. Сергей отдыхал у тетки в деревне.

Сентябрь стоял солнечный, сухой. Взяв хлеба и молока, Сергей на целый день уходил в лес. Тишина. Даже птиц не слышно – уже улетели. Он не столько собирал грибы, сколько просто гулял. Отдыхал. Садился на поваленное дерево, смотрел на шмеля, облетавшего скромные осенние цветы, слушал лег­кий шум сосен. Вечером воз­вращался к тетке Вере с полной корзиной. Та ворчала, но была до­вольна.

Иногда встречал в лесу соседа, деда Степана. Тот садился рядом, ставил полную корзину, долго молчал, кряхтел.

– Давай, Серега, покурим.

Традиционное начало разговора. Это означало, что дед хотел выкурить «столичную» сигарету. В деревенском магазинчике были точ­но такие же, но дед жалел на них денег. Или вообще не имел их.

– Чего грибов-то не набрал? Поди давно уже ходишь.

– Успею. Мне не к спеху. До вечера далеко.

– Тебе виднее. И то правда.

Помолчали. Солнце зависло в зените, присматривая местечко за дальним лесом, где смогло бы спрятаться на ночь.

– Ну, бывай. Пойду. Может сегодня ещё слётаю. Зимой сгодятся. А то в выходные городские понаедут, все подметут. Даже поганок не оставят.

Сергей чувствовал, как уходят пустота и колючая усталость, накопив­шиеся в суетливой городской жизни, и появляются уверен­ность, безмятеж­ность.

Как-то раз съездил он в город, зашел в Кремль. Высокий холм, мону­ментальные соборы, но привычной стены не было. Переходил от одной груп­пки экскурсантов к другой, прислушивался. Века, даты, фамилии. Ему за­помнилась фамилия Бухвостов. Сергей не был зна­током архитектуры, а вос­при­нимал увиденное целиком, как образ, как произведение, не вдаваясь в архи­тектурно-конструктивные особен­ности. Также он относился и к поэзии, живо­писи, музыке. И недо­любливал знатоков, которые пытались втолковать ему тонкости.

Возвращался поздно вечером на последнем автобусе. До деревни было километра три. Сергей вышел из автобуса и не оглядываясь пошел вперед. Сзади его окликнул женский голос:

– Подождите. Проводите, пожалуйста.

Его догнала молодая женщина.

– Темноты боитесь?

– Ага.

– Вам куда?

– Вместе с Вами. Я недалеко живу. Вас Сергеем зовут.

– Вы-то откуда знаете?

– А Вас все знают. Вы у бабы Веры живете. Племянник из Моск­вы. У нас деревня маленькая. Все про всех знают. Это правда, что Вы ученый, кан­дидат наук?

– Почти. Научный сотрудник.

– Нравится здесь?

– Конечно. Места у Вас богатые, Лес хороший, река. Вы всегда так поздно возвращаетесь?

– Раньше не получается.

Дома спросил у тетки, кого он провожал.

– Да Маришку наверно. В городе она живет. Каждые выходные приез­жает. Внучка деда Степана. Да ты знаешь его. На самом деле ее Марианной зовут. Мать у нее выдумщица. А мы с детства Маришкой кличем.

На следующий день, встретив деда Степана на улице, посидев на ска­мейке, выкурив «столичную» сигарету (слабый табак, нет той кре­пости), по­говорив о грибах (надо бы на дальнее болото слётать, там, говорят, грибов, хоть косой коси), Сергей спросил:

– Твою что ли внучку вчера от автобуса провожал?

– Ее. Она без отца выросла. Мать в город замуж вышла. И глаз не ка­жет. А Маришка нас с бабкой не забывает. Каждые выходные приезжает. Гос­тинцы привозит. Девка ладная. Да одна. Никак у нее не сладится. С гоно­ром. О тебе спрашивала. Сказал, мужик серьезный, правильный.

Всю неделю нет-нет, да вспоминалась ему Маришка. А в пятницу со­брался вечером и отправился к автобусу. Сидел на скамейке, курил, смотрел на звездное небо. Заметил движущуюся звездочку – спутник. Улыбнулся, как хорошей примете.

Подошел автобус. Маришка узнала его сразу:

– Вы? Что это Вы тут делаете?

Почему-то Сергей не придумал заранее ничего правдоподобного и теперь от растерянности сказал то, ради чего и пришел сюда:

– Вас жду, чтобы не заблудились.

– Ну, это вы зря. Я тут всегда хожу, и никаких провожатых не требуется.

– А в прошлый раз?

– Так вижу, мужик один идет. Чего ему впустую ходить. Пусть проводит, хоть какая польза будет.

Они шли рядом, молча. Он не решался взять ее под руку. Она сама взяла. Засмеялась:

– То же кавалер. Могли бы и руку предложить. Вы всегда такой?

– Не знаю.

На следующий вечер Сергей пошел с дедом Степаном ловить рыбу. Они сидели на берегу, посматривая на поплавки, и обсуждали повадки рыб:

– Окунь, тот сразу берет. Суетливая рыба. А карась – серьезное су­щест­во. Долго пробовать будет. Да еще и откажется. Капризный. То червя ему подавай, то кашу. Да еще не всякую.

Подошла Маришка, постояла с ними и пошла в луг.

– Травку мне ищет. Все кости болят. К дождям верно.

Солнце садилось. И в его розовом свете казалось, что Маришка плывет над полем, как большая птица.

– Гляжу, приглянулась она тебе – простодушно сказал дед – Девка хорошая, добрая. А что с норовом, так одна все.

В ту зиму Сергей чуть не каждый месяц навещал тетку. Та только посмеи­валась. Расписались они с Марианной зимой.

– Да, Марианна красивая. Умерла она пять лет назад.

– Извините, я не знала. Как-то давно я Виктора встретила. Он мне про вас и рассказал.

Пять лет прошло, а он все никак не мог привыкнуть. Они любили друг друга. Семья у них была дружная. И дети хорошие. Только после того, как не стало Маришки, понял он, что все держалось на ней. Как-то незаметно отда­лились дети, завели свои семьи, и остался он один на один со своими мыслями, воспоминаниями. Со своим одиночеством. В пустом доме. Хотя по-прежнему много общался с приятелями, ходил в гости и к нему приходили, но дом был пуст и гулок, как пещера.

Сергей Иванович сидел молча, задумавшись, и Сашенька не решалась заговорить.

Рассветало. За окном уже виделись силуэты деревьев.

– А Вы как живете, Сашенька?

– Одна. Сын в Ленинграде. Муж был, да весь вышел. Мы три го­да про­жи­ли. Не любил он меня. И я его не любила Так, поначалу. По­том прошло. Девчонкой была. Захотелось в куклы поиграть, в кастрюльки собственные. Он к другой ушел. Это к лучшему. Сама я бы не решилась. Мучались бы оба. А то и возненавидели бы. Я ему даже благодарна. У меня сын. А бабе больше и не надо ничего.

Они молчали, думая каждый о своем, вспоминая свою, уже во многом прожитую жизнь.

Первое время они жили почти хорошо. А потом все хуже и хуже. Муж приходил поздно. Говорил, что задерживается на работе. Свекровь ворчала. Была всем недовольна. Рассказывала, что у него была такая девушка, такая девушка(!), да он, дурак, заупрямился. А то бы сейчас, как сыр в масле катался. Она уходила в их комнату и тихо плакала от обиды. Ответить она не умела.

Спустя года два, как не стало Маришки, он попал в тот район, где на­чинали они совместную жизнь. Они жили тогда в двухэтажном доме. После войны в Москве было построено много таких домов на бывших окраинах. Уютных, теплых. Говорят, что их строили пленные немцы по своему проекту. Теперь на их месте собирались возводить современные многоэтажные дома. Район стал новостройкой. Старые дома сносили, а их еще стоял. Но уже был разрушен. Без окон, без дверей, без пере­крытий, без крыши. Рамы, двери, по­лы растащили запасливые дачники. Он увидел их комнату на втором этаже. Почему-то в ней сохранилась единственная на весь дом дверь. 

Однажды муж сказал, что любит другую. Она тогда сильно переживала. Одна в чужом городе, в чужом доме, в чужой семье. Плакала. Жалела себя. Истерзалась. Похудела. Все было плохо. Нена­видела его, ненавидела со­перницу, ненавидела свекровь. Ненавидела даже Сергея, хотя он-то был здесь совсем не причем. Но виноват был. Она сравнивала мужа с Сергеем.

У него защемило сердце от этой одинокой поскрипывавшей двери. Ему даже показалось, что он увидел два гвоздя, которые вбил в дверь, чтобы повесить вешалку. Другого места для нее в их комнате не нашлось. Дверь ста­ла такой же ненужной, как и он сам.

Так бы и тянулось, но заболел Женька. И она вдруг успокоилась: «Чего беситься? Мало ли женщин живут одни? У меня же сын». Со­брала вещи и вернулась домой.

Больше Сергей туда не ездил. Больно и не нужно.

С Женькой они дружили. Рос он добрым, отзывчивым, забот­ливым. По­мощник. Мужчина в доме. Откуда что бралось: всё умел делать. И обед сварит, и электричество починит.

Лет в четырнадцать увлекся биологией. Учительница у них была хоро­шая. Таскал домой всякую живность. Кошек, собак, жуков.

Сашенька вдруг улыбнулась:

– Вхожу как-то в ванну, а оттуда лягушка выпрыгивает. Я так испу­галась.

Лаборатория развалилась окончательно. Заказов не было. Виктор с женой уехали в Израиль. Она у него еврейка. Говорил, что боится за дочку. Теперь там мается. Ни языка, ни работы. А Леонид организовал собственную фирму. Однажды позвонил, пригласил встретиться. Хвастался шикарной машиной. Называл себя наследником дел Виктора Александровича. Стало противно.

Потом Женька загорелся морем. Почему, уж и не знаю. То ли книжек на­читался, или фильм какой. Все разговоры только о море. Даже марки и знач­ки собирал исключительно о море. Как школу закончил, так в Ленинград подался в мореходку. Не поступил, конечно. Забрали в армию. Попросился на флот.

Больше он ни с кем из бывших сослуживцев не виделся. Это все было в прошлом. И теребить его не хотелось.

Потом приняли Женьку в мореходку. Женился. Окончил учили­ще. Служил на Дальнем Востоке. Теперь живет в Ленинграде.

– Сережа, дайте мне руку.

Она взяла его ладонь сразу в две руки, прижалась к ней щекой и закрыла глаза.

– Ты, как Танька моя. Когда маленькая была, все просила Маришку посидеть с ней и всегда за руку держалась.

– А я сейчас, как маленькая. С тобой спокойно. Я посплю немного.

Солнце освещало вершины сосен. Начинался день.