Рассказ

Потом мы пили кофе. На кухне. У него такая маленькая кухонька: стол, холодильник, газовая плита на две конфорки, раковина. И все. Больше ничего не разместить. Куда там. Разойтись – и то негде.

Когда я вышла из ванной, он жарил на газовой плите тосты. Пробираясь к столу, я охватила его руками за плечи и – тесно же, в самом деле, – медленно-медленно проскользила грудью по его широченной спине. Он повернулся и потянулся было ко мне, но руки его были заняты, и он дунул на меня. И улыбнулся.

– Сядь, – сказал он.

Произведенным эффектом я осталась довольна. Можно было, конечно, надеть его купальную куртку, я примеряла ее там, в ванной – махровая белая полотенечная ткань, воротник шалькой, длина мне почти по колени – но я решила не рисковать. Зеркальце малюсенькое, как она сидит на мне, не знаю. Зато твердо знаю, что вот такой, с влажными волосами, в мужской рубахе да с голыми ногами, такой мне цены нет. Ну а что значит появление перед мужиком после первых объятий, этого никому объяснять не надо, верно? Ишь, как у него глаза заискрились. Так и потянулся ко мне. Значит, мой. Надолго. Пока хочу. Раз в такую минуту тянется – куда ж ему теперь деваться?

Я села к столу, повела плечами, чтобы рубаха разошлась на груди, и сказала капризно:

– Есть хочу.

– Минуточку, – сказал он и ловко вывалил на тарелку два румяных тоста.

Смотреть, как он орудует тостером, было одно удовольствие. Всем хорош мужик. Телом мощный. Красив – упаси боже! – в меру. Немногословен. У нас теперь это редкость, немногословие. Все треплются, все острят, какой-то сплошной натужный Московский Комсомолец. Не знаю, кто как, а я давно уж испытываю обалденную ностальгию по молчаливому, уверенному в себе мужику. Не крутому накаченному раздолбаю, нет, этого добра навалом, проку с них, козлов, такой если за прикидом рожу разглядит – тушите свет, а уж чтобы за рожей интеллект, так он и слова такого не знает.

Познакомились мы... ну, в общем, она сама виновата. Нечего было выпендриваться. Что я ей, шестерка? Отыщи, видите ли, в ее бардаке "пинкфлойдовский Реликс семьдесят первого года" и поставь на вертушку. Она, видите ли, тащится с ретро. А у самой по ушам стадо мамонтов слонировало. "Реликс!" Не-ет, со мной такие штучки не проходят. Хотела, чтобы я его получше разглядела? Вот я и разглядела.

Да, хорош мужик. И держится обалденно. Просто. Естественно. Спокойно. Не выпендривается, никому ничего не доказывает. Сперва я все ждала – ну, когда начнет выежовываться, когда? А он – нет. Нет, и все тут. Ровен, доброжелателен, ироничен. Чуть как бы посмеивается над нами, кошелками, но не обидно, а так, даже, вроде бы, и лестно. Вот я и устроила ржачку, когда в ответ на мой вопрос он сказал, что слесарит.

– По-твоему, я интеллектуала от работяги не отличу? – хохотала я. – Ну, ты даешь.

Как я теперь понимаю, у него на это дело выработался приличный иммунитет. Он не обиделся, не оскорбился, спросил только: "А почему, собственно?.." "Кокетничаешь", – сказала я. "Зачем?"– сказал он. "Ну, это как раз понятно", – сказала я. "Ты совсем как моя бывшая жена, – сказал он. – И давай-ка этот разговор закончим". Да, вот еще что любопытно. Он даже не пытался меня подпоить. И домой к нему я, можно сказать, напросилась. Сама.

Тостов на тарелке была уже целая гора. В песчаной кофеварке в керамических турках исходил ароматом кофе. Все по высшему разряду, ай-да слесарь, каково? Хотя это и не удивительно, пожалуй. Все мы, в конечном итоге, плоды телевизионного образования. Или жертвы. Одинаково пьем, одинаково едим, ходим, острим и одеваемся. Орфоэпия у нас – и та одинаково телевизионная. Це-ре-у и фе-бе-эр, например. Кошмар, если вдуматься.

В задумчивости я раскурила две сигареты, встала, снова прижалась к его спине и сунула одну ему в рот. Он отложил тостер, аккуратно загасил сигарету и сказал мягко, даже как бы извиняясь:

– Я не курю.

Я обмерла и смешалась, как промокашка. Черт меня подери. Я уже просто не могу видеть мужика с занятыми руками. Сразу лезу к нему в рот с сигаретой. Условный рефлекс. Как у собаки.

– Извини, дорогой, – сказала я. А он заглянул мне в глаза, и я почувствовала, что вот сейчас, сию минуту он начнет этот самый не-из-беж-ный разговор. Почему мужики не могут без этого обойтись? Я ведь и правду могу выложить, всю, запросто, как тому же Славику – челюсть отвиснет. Просто я хочу быть уверена, что она нужна тебе, эта правда, не готова я, не торопи меня, все узнаешь в свое время... может быть.

Я потянулась к нему и положила ладонь ему на губы.

– Не надо, милый. Не надо ничего спрашивать, и не надо ничего говорить. Не надо ничего портить... Ага?..

Дай-то бог, чтобы мне показалось. Но, боюсь, он и в самом деле поглядел на меня озадаченно. Однако тут же улыбнулся, сказал "ага" и ловко разлил кофе по чашкам. Потом сел против меня за стол.

– Ты куда смотришь? – спросила я.

– А что? – спросил он.

– Ничего, – сказала я. – Могу и еще одну пуговку расстегнуть. Смотри. И запоминай. Я не против.

Я хотела добавить в том смысле, что, так сказать, обзаведешься на будущее ха-арошим эталоном, но... сочла за благо воздержаться. Воздержалась, не решилась, это уж – как вам угодно. А он сказал свое неизменное "хорошо" и снова улыбнулся.

Сколько ни хорохорься, а приходится признать, что была я, увы-увы, несколько не в своей тарелке. Себе-то к чему врать? В самом деле? Остается только надеяться, что сюрприз, которым встретила меня его квартирка, не замешан тут ни сном, ни духом.

Ну, в самом деле. Вы впервые входите в квартиру к мужику, от которого тащитесь. Вы делаете несколько точно рассчитанных шагов и останавливаетесь в ожидании спиной к двери. И в тот момент, когда вы уже чувствуете на своем затылке тяжелое дыхание, а на бедрах еще более тяжелые руки, так вот, в этот самый момент, вместо того, чтобы, повернувшись, забросить руки ему на затылок, закрыть глаза и приоткрыть для поцелуя рот, вместо всего этого вы замираете столбом, раскрывши и то, и другое до пределов возможного.

Вот так вот.

Да.

Потому что на стенке аппендикса, при помощи которого проектировщики сделали вид, что на пару метров расширили жилую площадь квартиры, замечаете гигантскую фотографию: шестеро хохочущих мужиков возле какой-то на редкость некузявой металлической рогозы, и в центре группы в обнимку с лысым бородачом обладатель милых вашим бедрам тяжелых рук. Собственной персоной.

Вопрос: А отчего это мы так обалдели?

Ответ: А оттого это мы так обалдели, что узнали в лысом бородаче академика Зараева. Загибаем один палец. Это раз. Из остальных четырех рож, по крайней мере, две тоже, оказывается, нам смутно знакомы-с из какой-то передачи по ящику. Крупные физики, которые что-то такое открыли. Заколупическое. Загибаем второй палец. Ну и, наконец, третий палец. Поперек фотки идет огромными буквами написанный текст: "Поздравляем дорогих друзей с Государственной премией". Отпад? Отпад.

Он поглядел на меня, на фотографию и досадливо сморщился.

– Что делать, ума не приложу. Давно бы выкинул, да маму обижать не хочется. Очень уж она ею… м-да…

Наверное, я была в глубоком шоке. Только этим могу объяснить всю постыдность своего дальнейшего поведения.

– Значит, ты – физик, – сказала я тупо.

– Рабочий я. Рабочий.

– Ты в академии работаешь? На Зараева?

– С ним.

– И ты тоже лауреат?.. Нет, в самом деле?

Видик у меня, наверное, был тот еще. Он качнул головой, хмыкнул и сказал, смягчая смысл произносимого мягкой своей улыбкой:

– С рабочими это иногда случается. С тех еще пор. Нужен им там в лауреатах рабочий. Начинают глядеть вокруг, выбирают. Вот ты, говорят, поди сюда. Лицо, говорят, у тебя фотогеничное, анкета... анкета тоже ничего, смотрится. Ну, ты и идешь.

– Нет, постой, как же так? – бормотала я. – Какая, к чертям, анкета?.. Ну, раньше, это я понимаю. Разнарядка на гегемонов… и все такое… А сейчас-то? Лауреатство – это открытие... достижение... это тебе не блоху подковать, это надо головой...

Нет, потрясный, все-таки, мужик. Любой из наших хваленых интеллектуалов развернул бы меня лицом к двери и наподдал бы коленом под мой аккуратный кругленький зад. А он притянул к себе, поцеловал, шепнул на ухо: "Хватит, хватит, какое это все для нас имеет значение?"

И действительно, какое? Никакого. Абсолютно. Вот только косноязычная я с ним была почему-то. А это, знаете ли, симптом.

Тосты исчезали с тарелки со сказочной быстротой. Кофе был прекрасный, не слишком крепкий, густой. Как говорится, в теле. Правда, он положил в чашки сахар. Ну да ничего, скоро он у меня, как миленький, станет сахар в кофе презирать надменно. И никакое это не пижонство. Сухое вино тоже не все любят, но ни одному идиоту не приходит в голову сыпать в него сахар. Или в пиво. Так что не надо про пижонство. Снобизм – может быть, с этим я еще могу согласиться. Но только не пижонство. Нет.

Голова у меня была забита, вроде бы, только кофе и сахаром, так что с чего я вдруг выдала этот чертов вопрос – ума не приложу. И самое убойное – форма, в которую я его облекла. Мне вовсе не свойственны все эти заходы и подходцы.

– Скажи, пожалуйста, кем была твоя бывшая жена?

Он тотчас все вычислил, хмыкнул и ответил вопросом на вопрос:

– Ты имеешь в виду, перед разводом? Или, может быть, поэтапно?

Исчерпывающий ответ, не правда ли? Ну, в самом деле? Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео, в развитии своем закостеневшем на уровне шестнадцатилетнего рокера-недоумка, и Джульетте, зреющей, как помидор, под лучами животворного солнца внутренней потребности в гламурной жизни. Это, опять-таки, для одного пальца. А вот и для второго. Что может заставлять сегодня молодого, рукастого и, судя по всему, очень даже неглупого человека работать там, где денег не платят?

А он взъерошил мои волосы, улыбнулся и тут же дал ответы на все мои невысказанные вопросы. Один за другим.

– ...Все правильно. Она, как это теперь принято говорить, занимается коммерцией, – сказал он.

– ...Нет, это, конечно же, для нее неплохо. Деньги большие, а химик из нее все равно был никакой, – сказал он.

– ...А какой из нее коммерсант, этого я не знаю, – сказал он. – Но дело-то ведь не в этом. Тебя интересует, почему она от меня ушла, не правда ли?

– Э-э-э... а-а-а... – сказала я.

Я уже говорила, что объяснить свое поведение не умею. Повторюсь: в его присутствии я вела себя не так, как это мне свойственно. Почему? А черт его знает, спросите, чего полегче, но только не из-за лауреатства. Чихать я на это дело хотела. И кашлять. Я, между прочим, сейчас коммерческий директор и, полагаю, имею в месяц не меньше, чем все эти лауреаты вместе взятые за год. Уж они-то точно свои доходы на штуки баксов не считают. А много ли я имела от своих зачуханных художеств? Слава богу, хватило мозгов понять: ты, кошелка, отнюдь не Зинаида Серебрякова. Что же, так и сидеть тебе на Арбате до старости, торговать собственными даже не картинами, поделками или, того пуще, рисовать портреты всяческих козлов? Слава богу, подвернулся Славик, которому мои ноги над головой восьмое небо держат... Держали... Ну, не знаю, там видно будет.

Он терпеливо смотрел на меня и ждал ответа, а в мою голову лезло что-то и вовсе уж несуразное. Ну, в самом деле, не потому же я так порхаю вокруг него на крылышках, что – натура тонкая и художественная – боюсь его, работягу, со своих интеллектуальных высот ненароком зацепить и обидеть. Х-ха! Обидишь такого. Да и не свойствен мне весь этот очищенный миндаль в сахаре, обнаружила бы в себе, со стыда загнулась бы. Может, я просто робею? По-бабьи? Может, это и есть то самое бабство, про которое я всегда думала, что оно есть... ну, как сказать... желание задрипанных сильнопольцев самоутвердиться за наш женский счет, что ли… а теперь уж и не знаю. Что если это самое бабство есть нечто генетическое?

И тут меня понесло. Как говаривал один мой приятель, грудью на буфет. Со мной это бывает. Тогда мой базар просто никаких фильтров не признает. Леплю все. Напрямую. Как бы и не думая о последствиях. Леплю – и будь что будет. Правда, об интересах своих я при этом совсем даже не забываю. Наоборот. Как это может быть, чтобы такое противоречие, я не знаю, но, уж вы мне поверьте, оно так и есть.

Да, – сказала я, – да! И не говори мне, что это не красиво. Сама знаю. Тебе-то я лезть ко мне в душу с вопросами не позволила. Хотя, черт тебя знает, может, ты и не хотел ничего такого спрашивать, не в том суть, я-то подсуетилась. Не собираешься ты у меня, так сказать, в психологический портрет. Одно вижу, другое знаю, третье чувствую. Коллаж какой-то дикий, а идеи, мысли, стержня нет как нет. Или от меня что ускользает? Почему она от тебя ушла? Собственного супружеского опыта у меня не имеется. Не сподобилась, увы. Но я... уж настолько-то... а, чего там, из-за того, что есть, не уходят. Уходят, когда нужного не дают. Так чего она в тебе не нашла? Чего ты ей недодал?

– А ведь ты знаешь ответ, – сказал он.

Я удивилась.

– Знаешь, знаешь, по крайней мере, думаешь, что знаешь. Иначе ты сначала спросила бы "кто", и только потом "почему".

– Что кто? – спросила я тупо.

– Кто ушел, – пояснил он терпеливо. – А следующим твоим вопросом будет: почему я до сих пор рабочий, а следующим, самым главным, – какого черта я, работяга, вкалываю там, где денег не платят. Так?

Почему я не растерялась, вот это действительно был вопрос. От заторможенности? У меня бывает, знаете ли. С чего это я, короче, решила, что не мой потрясный мужик, а жена его бывшая теряла в этой истории невинность?

– Нет-нет, – продолжал он, – ты совершенно права. Ушла она. Если я скажу – к другому, ты не удовлетворишься, правда?

Я покачала головой.

– Это не отвечает на... вопрос. В том виде, в каком ты сам его сформулировал.

– Так вот. Размер моего заработка на ее уход никак не повлиял. Даже наоборот, она была бы счастлива, если бы могла заявлять, что коммерцией занялась в порядке жертвы, чтобы я мог спокойно заниматься наукой. Вроде того, как в девятнадцатом веке жены декабристов ехали ради своих мужей в Сибирь, так в наше время жены ученых должны идти в коммерцию. Из тех же благородных побуждений – кто-то должен кормить семью? А теперь представь себе, что ее спросили бы: а кто Ваш муж?.. Ну и, наконец, главный вопрос. Почему я до сих пор рабочий. Почему эти ребята, – он кивнул головой на фотографию, – давным-давно не сляпали для меня диплом и не соорудили мне какую завалящую диссертацию, раз уж им плевое дело включить меня в лауреатский список?

– Дичь, ересь и плешь! – завопила я. – Ты уж совсем меня держишь за непроходимую дуру. Если эти, как ты говоришь, ребята так виснут на твоей шее и вон всю рожу тебе обслюнявили, значит твой вклад там действительно немалый. Ты, небось, и соорудил всю эту рогозу, что на фотографии.

Меня несло, и грудь моя сокрушала уже не буфеты, а рестораны, универсамы и супермаркеты.

– Я, естественно, люблю и уважаю деньги, – орала я. – Если бы ты мне сказал, что зашибаешь деньгу, а как инженеру и ученому тебе в нашей проклятой жизни не находится места, я бы тебя ой-как поняла. Не ты первый, не ты и последний. Но ведь у тебя-то морально-этические соображения, скажешь, нет?

В его глазах появился какой-то нехороший интерес, но я уже не могла и не хотела остановиться.

– Ну, допустим, – излагала я, допустим, что у тебя ге-ни-аль-ней-ши-е руки. Так и что? Тебе слава Левши покоя не дает? Ты так и намерен всю жизнь подковывать чужих блох? Чего ради? Ты задумывался над тем, что такое Левша? Не как человек, как явление? Гениальные, удивительные, но, прости меня, безмозглые руки. Блоха? Блоха. Ноги есть? Ноги есть. Па-адкуем! Что еще может сделать с импортной игрушкой р-р-рассейский умелец? А какое мне, обывателю, дело, что гвоздей в мелкоскоп не видно, хоть бы и в электронный? После того, как Левша ее подковал, блоха танцевать больше не может, вот в чем суть, соль и корень. Сломал он ее, понимаешь? Самым гениальным образом сломал. И не может она теперь удовлетворять мои, обывателевы, культурные потребности.

Он невесело рассмеялся.

– Зря ты так про Левшу. Лескова, видимо, давно не перечитывала. Но не в этом дело. Аргументация у тебя несколько для меня непривычная. Жена больше упирала на стыд и на престиж.

– Она права, – ввернула я. – Ты давно уже мог бы иметь собственное процветающее дело.

– …но и в твоих словах я усматриваю противоречие.

– Ну-ка, – высокомерно сказала я, – давай его сюда.

– Их даже целых два. Первое проистекает из посылки, что гениальные руки управляются непременно безмозглой головой. Но если голова безмозгла, учить ее бесполезно, да и собственного дела вести она не сможет. Ну а во-вторых, с чего ты взяла, что гениальные голова и руки должны непременно существовать порознь? А если тандем? Разве не этого не хватало Левше?

– Тандем! – завопила я, – Ну, ты даешь! Академик и работяга. Куры оборжутся.

– Не академик и работяга, а мысль и воплощение, которое еще надо додуматься, как воплотить. И ты совершенно права, не будь меня, этой, как ты выражаешься, "рогозы" вообще никогда не было бы на свете. Впрочем, мы еще не коснулись моральной стороны. Надеюсь, ты не считаешь меня способным присвоить себе диплом и ученую степень, которых я не заработал? Диплом у меня будет уже в этом году, а диссертация – моя диссертация, моя, а не сляпанная мне моими коллегами -хочешь верь, хочешь нет, уже в будущем. Но и тогда я этих ребят не брошу.

– За кого ты меня держишь? – возмущалась я. – Я дура, по-твоему? Академический институт, среда и все такое. Я что, не понимаю? Ты попал к ним в руки глупым мальчишкой, они воспитали тебя, сделали культурным человеком. Я тебе даже завидую, если хочешь знать. Руки, которые суетились вокруг меня, все время старались заняться несколько иным воспитанием. Ты благодарен этим людям, ты не хочешь бросить их в трудную минуту, вы надеетесь пересидеть. Господи боже! Как вы все не понимаете, что другой жизни уже никогда не будет. Зараев стар. А ты или вот этот кучерявый, вы еще мальчишки. Он что, не понимает, ваш Виктор Сергеевич? Его ваша судьба не волнует? Ему бы вас от себя сейчас палкой гнать. С вашими головами и руками, да еще при ученых степенях вы и в самом деле могли бы организовать и вести очень даже прибыльное собственное дело.

– Этого кучерявого уже второй год тащат в Израиль. А вот этих двух в Швецию. Не едут. Нам интересно вместе. Тебе ли это объяснять? У тебя самой, что ли, не так? Почему ты сама не займешься какой-нибудь коммерцией? Или тебя устраивает карьера уличного живописца и твои арбатские заработки?

Я внутренне ахнула.

Я опомнилась.

Оказывается, мы оба были уже одеты и сидели чуть поодаль друг от друга уже не на кухне, а на старательно измятой нами же тахте.

– Самое удивительное, что ты не врешь, не лукавишь, – продолжал он. – Я это чувствую. Ты говоришь на полном серьезе. Или ты считаешь, что на верность себе, своему призванию, способны только люди искусства?

– Ты меня видел? – спросила я тихо.

– Давно. Виктор Сергеевич показал, между прочим. Ему нравится, как ты рисуешь. В тебе, говорит, есть искра божья.

Ну, что ж. Вот мы и приехали. Ку-ку, Гриня. Я встала.

– Мне, пожалуй, пора.

Он посмотрел на меня внимательно и спросил с какой-то странной интонацией:

– Пожалуй?..

– Нет, в самом деле, пора. Ты меня не провожай.

Он помолчал, все так же пристально глядя на меня, и кивнул головой, соглашаясь. Кажется, ему насчет нас уже все стало ясно, и он вот-вот должен был понять причину.

– Я обязательно напишу с тебя ню, – торопливо сказала я, твердо зная, что никогда больше его не увижу. – Маслом. А чтобы ты был во всей красе, сама за мольберт встану голой. Черкани мне в книжку свой телефончик, пожалуйста.