Свечка

По небу еще ползли тяжелые, округлые облака, а по земле уже прошелся первый октябрьский мороз. Под деревьями лежали желтые листья, неловко присыпанные первым неуверенным снегом.

«Как перловая каша, - подумала Тамара Ивановна и вспомнила, как ее Димочка уминал за обе розовые щеки эту самую кашу. Ел он всегда быстро, словно кто-то мог отнять у него тарелку. И непокорный хохолок жестких волос на макушке, кажется, тоже дрожал от удовольствия. Если бы она тогда знала, что то время, когда они завтракали всей семьей, будет вспоминаться как самое счастливое. Казалось, что вот завтра пройдет вечная нужда во всем: в деньгах, в свободном времени, в ярких эмоциях. Как в театре, откроется занавес, и жизнь станет другой. Но муж умер, а сын стал взрослым, и прошлое превратилось в ту самую надежду, о которой она тогда мечтала.

Тамара Ивановна остановилась возле палатки, в которой торговали овощами и фруктами. Чего там только не было; и ананасы с модной стрижкой, и красные, как фонарики, пузатые перцы, и серые, как мыши, киви, но ей захотелось апельсина с зеленой звездочкой на макушке. Именно такой она давным-давно тайно от мужа принесла Димочке, и запах от него долго стоял в доме. И она боялась, что ее тайный подарок может быть раскрыт. Ей жутко захотелось купить и съесть этот апельсин, но вовремя спохватилась, что денег на самоболовство у нее уже нет.

- Не стой. Ничего не дам, - почему-то с ненавистью прокричала ей продавщица. – Давай, вали от сюда.

Тамаре Ивановне почему-то стало неловко сразу и за себя и за продавщицу, она хотела улыбнуться ей, но из-за синяка не смогла. Раньше она думала, что смертельно больно, когда бьют по лицу, а, оказалось, что и это можно пережить. Смотреть страшнее.

- Ты у нее ничего не спрашивай. Не даст, - раздался со стороны сиплый голос. – Она жадная и стерва. Выпить хочешь?

На бордюре сидел небритый человек без возраста.

- Я не пью. Вот, хотела купить апельсин, но передумала.

- Это ты зря, - философски произнес незнакомец. – А фингал у тебя откуда?

- Упала, - растерялась от неожиданного вопроса Тамара Ивановна.

- На кулак мужа? – захохотал он. – Что я не вижу, что это рукотворная работа. И от души ведь приложил. Пьет?

Тамара Ивановна кивнула, но не смогла ответить, ей вдруг захотелось заплакать.

- Нелька, - заорал на всю улицу бомж, - взвесь мне килограмм апельсинов.

-Ты мне с прошлого года должен 295 рублей, - раздался голос из-за экзотических фруктов.

Три больших апельсина никак не могли поместиться в двух дрожащих руках Тамары Ивановны. Один обязательно оказывался лишним. Ей хотелось очень сильно поблагодарить незнакомца, и она почему-то сказала: «Только это не муж, а сын. Вы извините».

- Это зря. Если сын на мать руку поднял, то эту руку надо отрубать.

- Нет, отрубать не надо, - заступилась за сына Тамара Ивановна. – Он, наверное, нечаянно. После армии пришел – пить начал. Потом муж умер. Думала, что на пенсию вместе как-то проживем. Он сначала деньги отбирал и пил на них. Потом начал меня избивать, а теперь выгнал из дома. Два дня я живу на вокзале. Он же ничего не слышит.

Тамара Ивановна не могла понять, почему незнакомому человеку за три апельсина она сказала больше, чем самому близкому человеку. Она старалась не плакать, но, оказалось, очень трудно держать три апельсина, говорить о себе и быть спокойной.

-Это вы зря, - сказал незнакомец. – Пропащий он человек. Балласт. Утащит на дно. Ты сходи в храм и поставь свечку за упокой. Все бабки говорят, что очень помогает.

Тамара Ивановна не то что никогда не ходила в церковь, но и креститься не умела. Идти на вокзал не хотелось, а больше ее никто никуда не приглашал.

Свечи в церкви оказались очень дешевыми. Поэтому она купила сразу две. Под иконой Христа было написано: «За упокой». Тонкие карандашики свечей потрескивали и не хотели разжигаться. Только, когда воск начал жечь пальцы, ей удалось установить свечи. Что делать дальше она не знала. Рядом женщины в платках вставали на колени, молились, целовали икону и зажигали свечи. Они знали, что им делать, они знали какую-то тайну облегчения. Она подумала, что на такой холодный пол она никогда не встанет коленями. Чтобы помолиться, необязательно терять здоровье. И еще она заметила, что на вокзале теплее и уютнее.

Она вышла. Все те же на небе тяжелые облака, осенняя грусть в больших витринах магазинов, мокрый асфальт в желтых родинках опавших листьев. Самое страшное - надо идти, а идти некуда. Вдруг под кустом она увидела своего Диму. На мокрой траве его брюки, куртка были совершенно безжизненными. Но, когда обняла его голову, совсем другое существо произнесло: «Не кантуйте меня». Некоторое время она сидела рядом с ним. Потом крепко прижалась к его затылку, хотя и пахло от него прокисшей плесенью.

Она вернулась в церковь, купила сразу десять свечей и все поставила у какую-то иконы за здравие. Стоя на холодном полу, она говорила неправильную, но дорогую ей молитву: «Прости его. Прости меня. Он же должен одуматься. Такого не бывает, чтобы все страдали. Выбери из нас. Я готова страдать, где ты скажешь. А ему дай хоть частичку счастья, о котором я всю жизнь мечтала. Возьми мою жизнь, возьми вот эти три апельсина, у меня больше ничего сейчас нет. Ты только мне поверь, что я смогу заслужить, чтобы он был счастлив. Я смогу. Только не бросай его».

 Премия

Проснулся внезапно, словно турецкая сабля отрубила мои мысли вместе с головой и оставшимися сновидениями. И мысль пронзила мой еще не совсем протрезвевший мозг: куда я дел премию. Десять тысяч почти новыми бумажками, кажется, что пальцы еще пахнут типографской краской.

Может быть три варианта: потерял, спрятал или отдал жене. Последний – самый отвратительный. Но у нее нельзя спрашивать – а если я ее потерял. Она тогда перепилит нервную систему, как деревообрабатывающий станок: медленно и с особым наслаждением патологического изуверства. В следующий раз надо прятать частями.

С женой разговор пришлось начать издалека.

- Дорогая, ты сегодня хорошо выглядишь, - она промолчала, а это уже хороший знак. – Нам вчера на работе хотели выдать премию…

- Вам уже третий год обещают вашу премию, а вы, как девушки, всему верите. Кукиш с маслом – вот ваша премия.

Ух, значит, ей не отдавал. Осталось два варианта: или потерял, или спрятал. Но, кажется, я вчера искал место, куда бы ее заныкать. Значит, все-таки донес. Теперь надо попытаться вспомнить заветное место. Надо мыслить логически, хотя голова-то болит. Куда баба не должна лезть? В карманах смотреть бесполезно, наверняка, там стерильная невинность.

Остается три варианта: инструменты, унитазный бачок и книги.

- Дорогая, я вчера случайно ничего не чинил?

- Это тебя вчера надо было чинить. Твои инструменты уже паутиной покрылись. Ты последний гвоздь в руках держал до моей невинности. А это, насколько помню, было в прошлом веке.

Отлично, остался бачок и книги. Но в бачке я новые хрустящие бумажки не смог бы утопить. Я бы скорее сам бы там утопился, чем пойти на такое преступление.

Теперь надо выбрать между Толстым и Достоевским. У Достоевского томов меньше, но они толще.

- Вы что вчера пили?- не унималась жена. – Первый раз за сорок лет ты с похмелья книжки начал читать. Лучше бы ковер вытряс. Уже год обещаешь.

- Отстань. У других мужья бегут похмеляться, а я вот литературу читаю. А ты опять недовольна.

-Тебе повезло со мной, а мне с тобой нет. Год прошу вытрясти ковер, а у тебя то пьянка, то литература.

Я понял, что головная боль будет еще сильнее, если не вытрясу ковер. Почитать еще успею.

Я приподнял край ковра и там увидел десять новых бумажек. Когда выходил с ковром на улицу, я поцеловал жену.

- Ты что с ума сошел?- возмущенно спросила она.

Но я на нее почему-то не обиделся.

 Сугробы

В тот день пришлось изъездить Москву по двум диагоналям. И если в метро было тепло и приятно, то путь пешком через колючий снег и обжигающий ветер требовал определенного героизма и терпения. В конце дня я остался без ног, озноб судорогой передергивал тело, и желание ехать куда-нибудь совершенно пропало.

Хотелось в тепло дома. Хотя там меня никто не ждал, но стены должны были помочь. Мне оставалось пройти всего лишь одну остановку, и я решил подождать автобус.

Снег и ветер прекратились. Свет согнувшихся фонарей высвечивал поблескивающий морозной пыльцой воздух. Скорее бы все снять, все бросить, лечь и заснуть.

И вдруг я услышал мелодичный женский голос: «Милый пойдем домой. Ты уже совсем замерз».

Неужели я успел замерзнуть до прихода автобуса? Я засыпаю. И у меня начинаются видения. Я стряхнул с себя усталость и наваждение. Я по-прежнему стоял на остановке, светили фонари, и озноб без стеснения гулял между одеждой и телом.

«Милый, я тебя очень долго жду. Здесь так холодно, а нам пора домой», - снова раздался певучий голос.

Голос – спокойный, нежный и любящий. Так могли только русалки зазывать ошалевших от одиночества матросов в пучины моря. Голос был настолько живой, что его можно, казалось, было даже пощупать.

Я огляделся. Напротив меня через сугроб стояла красивая женщина и смотрела на меня.

- Ты уже устал. И я замерзла. Сколько можно тебя ждать? Я сделаю все, чтоб ты в другой раз просто бежал домой.

Я огляделся кругом. Но никого не было рядом. Спросить о том, что я сошел с ума, тоже было не у кого. А она стояла и ждала. Обычно красивые женщины на меня внимания вообще не обращали, а за остальными приходилось ухаживать с переменным успехом. А тут меня зовет удивительной красоты женщина к себе, обещает накормить и говорит, что мне у нее будет хорошо. Мне стало жарко.

Я сомневался, потому что жизнь не сказка, и сокровенные желания в ней не выполняются моментально. Но внутренний голос говорил, что шанс бывает только один раз в жизни, если ты пройдешь мимо него, то второго может не повториться.

- Милый, сколько можно ждать? Неужели тебе не жалко меня? Я совсем замерзла. А ты меня совсем не слышишь.

Я не устоял. Я не мог отказать этому певучему голосу снежной русалки. Первый мой шаг был неуверенным, но второй не оставлял сомнений, что я уже бегу к ней.

Я успел дойти до сугроба, который нас разделял. Она, наклонившись, на миг исчезла. Потом выпрямилась…

На плече у нее сидел огромный черный кот.

- Ну, вот, наконец, ты вернулся ко мне. Замерз, наверное, бедненький. Пойдем скорее домой. Я так тебя люблю. Я тебя накормлю и согрею.

- А как же я? – прошептали мои замерзшие губы. Но она этого не услышала. А я больше не повторял.

И с тех пор не верю женщинам, которые со мной общаются из-за сугробов.