Сергей Есенин и судьба России

Сколько ливней, сколько гроз, сколько метелей прошумело над рязанским краем, над Россией, над огромной Родиной нашей! А слово твое, Сергей Есенин, горькое и высокое, светлое и неотступное, как багряная гроздь рябины, звенит и колышется на великом холме народной нивы:

Зреет час преображенья,

Он сойдет, наш светлый гость,

Из распятого терпенья

Вынут выржавленный гвоздь.

Только произнеси: “Сергей Есенин!” — хлынет Россия, Россия, Россия, могилы ее, пространства ее, курганы ее.

Сергей Есенин! — яблоня дышит, поезд гудит, мать, седее зимы, святее смерти, у обочины стоит...

Сергей Есенин! — мы, русские люди, мы на своей отчей земле, мы будем ласкать любимых, рожать детей, тебя помнить, Сергей Есенин, нежный, мудрый, одинокий, как осенний месяц, вечный поэт мира.

Зачем так стонешь ты, Сергей Есенин?

Чтоб за все грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать,

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Значит — душа попросила. Твоя, лебединая, снежная, как белый вихрь, затерянная в облаках и тучах жизни. Великий сын Вселенной, русский Христос, теперь я не сомневаюсь: ты видел, слышал, знал катящийся вал безвинной крови, горячий красный шторм, холм кровавый, на котором пылает багряная рябина горя и качается — от двадцатых лет до тридцатых лет, от сороковых годов до восьмидесятых годов, от Москвы и до Колымы, от Москвы и до Берлина, от Москвы и до Кабула.

Судьба настоящего поэта всегда тождественна судьбе его народа. Есенин “впереди” своего народа пережил то, что позже навязали народу. Есенин погиб — и русский народ сквозь кровь и стоны вырывается из этой черной бездны унижений, судов, тюрем, расстрелов и войн. Да, еще раз пусть будут они прокляты, кровавые карлики, вместе с тренерами их и организаторами! Во веки веков. Аминь.

Талант Сергея Есенина — доброта, сестра, брат, мать-Россия и все народы ее, тоскующие по красоте и покою:

Спит ковыль. Равнина дорогая.

И свинцовой свежести полынь.

Никакая родина другая

Не вольет мне в грудь мою теплынь.

Мы неодолимы. Нерасторжимы наши золотые звенья уважений народа к народу, песни к песне. Земля наша великая, Россия наша родная, мы встаем, стирая с изуродованного лица безвинную кровь, встаем и слышим голоса канувших, убитых, голоса всех погибших за Родину, за Россию. Медленно встаем, но мы никому не отдали, не предали тебя, Сергей Есенин, Христос наш русский!

Вот, кажется, прикатил Сергей Есенин в родное Константиново, в отчий дом. Далеко — богемный мир столицы, ревнивый и злобный туман салонов, кафе, собраний. Русский видом и словом, он вызывал “специфическую” неприязнь к себе у пестрой, нигилистически настроенной публики, где космополитизм беспределен, где жажда денег и славы превыше понятий “друг”, “брат”, “мать”, “Родина”... Вернулся к матери, к сестрам, к яблоням, к лугу:

Наша горница хоть и мала,

Но чиста. Я с собой на досуге...

В этот вечер вся жизнь мне мила,

Как приятная память о друге.

Вернулся, как высвободился, как прояснел и преобразился добротой и светом юности.

***

Есть ли где еще такой “простецкий” народ, кроме нашего, русского, позволяющий на протяжении десятков лет “диспутировать”: пил или не пил его гениальный сын — поэт Сергей Есенин? И — более грустные “научные” дискуссии: сколько, мало или много, пил? И — далее: когда — именно и с кем — именно? И — последнее: иссяк его талант или не иссяк?

Рюрик Александрович Ивнев рассказывал:

“Сережа мало пил. Бывало, держит, держит рюмку и, подмигнув, украдкой выплеснет ее под стол.

— Почему, себя сохранял?..

— Нет, Сережа скоро настроение терял. Вредно ему веселиться...

— А говорят, много и часто пил?

— Завистники говорят! Выпьет и шум: “Я видала Есенина, пьяного!”... “Я видал Есенина, хмельного!”... И — поехало”.

Рюрик Александрович имел право называть Сергея Есенина Сережей, друзья, не рядовые, а прочные и редкие.

“— Но буянил же Есенин?..

— А ты, а я не забуянем, если пристанут с хамством и клеветою? По клевете — суд за антисемитизм. По клевете — в каталажку. По клевете — внимания нет к нему. Бухарина нажужукали, а Бухарин — второй, за Лениным шел, за Троцким идет”.

Есенин — крупнейший русский поэт. В антирусские годы провокации вокруг Есенина кипели, как лягушиные головастики в болоте.

Рюрик Александрович вспоминал: “Да, выпимши, да, колготной убывал из дома Сережи, из Москвы в Ленинград. Заехал к Толстым на извозчике, быстро и нервно собрал нужные вещи:

— Еду, уезжаю, сейчас!.. — Сошел к извозчику, а в окно: — Сережа, до свидания! — А через паузу: — Брат, прощай!.. — И еще: — Прощай, брат!.. — Не могу”...

И — доказывал: “Тридцатого марта расстреляли его друга, Александра Ганина. Тридцатого июля Максим Горький послал Бухарину “присяжное” письмо о поэтах, защищающих русскую деревню, несправедливо и опасно ударил по Есенину. Шестого сентября на поезде “Баку — Москва” Есенин “площадной бранью” одел Рога. И Рог направил в суд заявления, подтвержденное Левитом. На Есенина завели уголовное дело. Двадцать шестого ноября Есенин лег в больницу. Вышел из больницы двадцать первого декабря.

Побывав по издательским делам в редакциях, двадцать третьего декабря, вечером, Сережа выехал в Ленинград и двадцать четвертого приехал, а все тяжелейшие удары по нему — на конец года, тысяча девятьсот двадцать пятого!..”

Фраза Есенина “Меня хотят убить” Рюриком Александровичем интерпретировалась так: “Сережа пригнувает голову к подоконнику:

— Пули боюсь, камня боюсь!.. — В больнице...”

Бухарин не успел разразиться страшными обвинениями по Есенину, но травля началась на правительственном басе. Помог бы Есенину Ленинград? Нет. Ленинград помог погибнуть. Появился Есенин в Ленинграде 24 декабря, а 28 декабря, рано утром, участковый надзиратель в “Англетере”, Н. Гробов, составил акт.

***

Как годы летят? В юности я клятву дал: если выпущу книгу, стану поэтом, приеду в Константиново и поклонюсь дому Есенина. Приехал. Весна. Иду. Завернул в магазин. А в магазине — хлеб, соль и водка. Той весною Рязань окончательно “догнала и перегнала” Америку по молоку и мясу. Разорилась начисто. Областной лидер застрелился, Ларионов, жертва грудобойцов ЦК КПСС, а Хрущев облаял его посмертно. Кого лысый канительник не лаял?..

Купил я хлеба, соли, водки. Иду на усадьбу поэта. Старушка в цветастом платке, запон вышитый, за мной увязалась. Присели у дома. Дом — домик. Высунулся из земли. Веселый и грустный. Окошки в мир глядят. Огород — голый. Ничего. Только молодые яблони привстали — цветут. Я на старушку поглядываю. Старушка поглядывает на меня, опасливая, я и говорю:

— Страдалец!..

— А ниче, все мы как?..

— Самый честный, самый красивый!..

— Ить не честных-то не рожали! — пошевелилась на траве старушка.

— Обижали, мстили им!..

— Им ли разве, а все и мы тута!..

Выпили. Старушка повторно выпила, отказываясь и крестясь, третью попросила сурово: “Все мы честные и все страдаем. А он-то, ну, где он еще такой есть? На гармошке играет. Угощает. И — плачет... А за мной ухаживал — не культи-мульти, шустрая... Добрый. Любили его. А супруга Сидора являлась на пепле. Есенины дважды горели. Зола. Асидора, расплетенная, на пепле. Золу перебирает и трет. Чужестранная, а своя!..”

Мать поэта, поди, молоденькую девушку, старушку мою, за ягодами брала, письма Сергею Есенину с ней на почту посылала, но кануло их совместное попечение за Оку, за мглистый век. Сестер Есенина помытарили, и дети поэта расправы не миновали.

Жаль Есенина. Не дали ему жить. Да и дышать свободно не дали. И ему ли только? Когда Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский и другие вожди революции топтались вокруг заспиртованной головы царя, отрубленной палачами на Урале, не мог наблюдать этот кровавый концерт Сергей Есенин. А что мог народ? А что, получается, мог император? Помолился — и бросил Россию...

Этот кровавый концерт, кровавый грех, мутит нас. Кровь царских детей, обрызгавшая ипатьевские подвалы, щедро пролилась по русской земле: Сергей Есенин был ею обожжен и обожжен сын его. Вслед Павлу Васильеву взяли Юрия. И расстреляли — вслед. В августе тридцать седьмого. Двадцать лет едва прожил парень, едва успел понять, чей он сын, едва успел стряхнуть с себя розовый туман детства. За отца — окровавили.

Обвинение Юрию Есенину — попытка создать организацию для терроризма: ликвидировать Сталина, Калинина, Кагановича и прочих ленинцев. То же “доказательство” — свинцовая пуля. Те же имена изуверов: Журбенко, Павловский, Кандыбин, Плавнек, Ежов, Рогинский, Костюшко, Климин, — все они испачканы кровью Павла Васильева.

Юрия Есенина арестовали в Хабаровске, солдата, из казармы швырнули в московские подвалы, в те, где сидел, ожидая пули, Павел Васильев... Нет русским людям пути, если они талантливы и прозорливы, нет!

Жизнь отрезвила нас. Да и правители, от Ленина до Горбачева, отрезвили: что ни обещание — ложь, что ни прогресс — глупость, что ни закон — кабала. У нас — ни земли, ни достатка, ни права.

А в Кремлевской стене и подле нее — инессы арманд, губельманы, куусинены, урицкие, шверники, пельши, то плитами, то бюстами, почему, за какие заслуги они здесь? Держава, нашпигованная ложью и смрадом, расползлась.

В ноздри Есенину пахнуло русской кровью, и распятая Россия замаячила перед ним, кресты, кресты, кресты, безвинные, безымянные, бесчисленные!.. Капитаны, с лысиной, как поднос, корабли, корабли — русская сказка изувечена и брошена на разграбление.

***

Талант рождается один. Растет один. Творит один. И часто — воюет за призвание один. Но талант не одинокое существо. Талант — вещий инструмент в руках народа, которым он, народ, измеряет жизнь, себя и время. Все на родной земле — для таланта: прошлое, настоящее, будущее. Все для таланта: совесть, честь, правда:

Думы мои, думы! Боль в висках и в темени.

Промотал я молодость без поры, без времени.

И:

За знамя вольности

И светлого труда

Готов идти хоть до Ла-Манша.

Слово Сергея Есенина — нравственный закон. Есенин в слове, как звезда в небе, звезда, рожденная атмосферой дали, высоты и глубины. Сергей Есенин, щемяще родной и справедливый, не мог быть холодным созерцателем. Не мог Сергей Есенин быть кривлякой-модником, не мог он быть и циником-ветрогоном.

Легко не ссориться. Легко не защищать. Легко иметь покладистое поведение, веселое брюхо и оптимистический облик. Легко, но легко для неталантливого. Сытость и Есенин — вечные враги. Краснобайство и Есенин — вечные недруги. Нам просто принять:

Ветры, ветры, о снежные ветры,

Заметите мою прошлую жизнь.

Я хочу быть отроком светлым

Иль цветком с луговой межи.

Сергей Есенин, что тебя, родной, так гнетет, так мучит?.. Тайна жизни, горе и радость, загадка смерти, любовь и ненависть: их никуда не денет поэт и сам от них никуда не спрячется.

И небольшие поля, на которых шумят березы, и холмы, уходящие в глубь вековую, и река, повитая синью, и облака, плывущие над землею, — все это близкое, свое, вечное. Имя этому — Родина, Отечество, Россия...

Лебединым криком и туманами отплакалась древняя Рязань, крестами и пожарами означились ее веси. На каждую травину — по ордынскому копыту, на каждый дом — по черному пепелищу. Но — выдюжила, выросла, ратная и былинная, дала миру славу, поставила ему богатыря Коловрата.

Не соловьиный перелив, не голос черемухи, а чистый, пронзительный, обжигающий зов человека услышали мы:

Курит облаком болото,

Гарь в небесном коромысле.

И:

Тоскуют брошенные пашни,

И вянет, вянет лебеда.

Рязань!.. Мальчик, юноша, молодой поэт, он встречает октябрьскую встряску восторженно, как встречают долгожданную грозу, смахивающую с земли ржавую накипь:

Дай с нашей овсяной волей

Засовы чугунные сбить,

С разбега по ровному полю

Заре на закорки вскочить.

Поэт и слово — все равно что роща и птицы. Глуха роща без птиц, неинтересна. Поэт без слова — улей без пчел. А слово — история. Слово — философия, натура народа. Нет плохих народов. Нет народов неискренних, неталантливых. Сергей Есенин искренен искренностью своего народа, талантлив его талантливостью.

Любовь народа к поэту Сергею Есенину есть истина, а не любопытство к его быту и биографии. Никому не нужен поэт-сирота, никому не нужен поэт-бродяга. И ни один народ не нужен поэту-сироте, поэту-бродяге. И ни одна чужая речь не пленит поэта, если он изменил своей. Слова-изменники — не слова. Поэты-изменники — не поэты.

Гори, звезда моя, не падай.

Роняй холодные лучи.

Ведь за кладбищенской оградой

Живое сердце не стучит.

Недаром — из пепла и крови, из огня и дыма революции, как багряный клок, как огненная рябина, вспыхнула, поднялась и затрепетала на ветру звонкая есенинская лира. Через свист мокрогубых шарманщиков, через пьяные нэпманские застолья, через гарцевитые фуражки и папахи, через личные смятения и драмы, травли и утраты — встает поэт, говорит поэт:

На заре, заре

В дождевой крутень

Свистом ядерным

Мы сушили день.

Невозможно ныне ни одному литератору миновать крутые тропы гения. Невозможно. Расстояние между юностью и зрелостью, молодостью и мудростью, добром и злом — каменные скалы. По этим скалам, кровавя пальцы, пробирался поэт, неся к пушкинским вершинам любовь и нежность. Он, Сергей Есенин, познал движение страсти и слова, испытал согласие духа и воли. Такие люди не часто приходят на землю, но остаются на ней навечно...

***

Да, Сергей Есенин поверил в революцию, но кровь, закипевшая на русских просторах, ошеломила поэта. А нам сейчас, нам в кого верить? В свежего кормчего? В съезд депутатов? В законы, роящиеся густо, густо, как мелкие кустарниковые комары на закате июльского солнца? Зудят и роятся, зудят и роятся. В Ельцина верить?..

Во что же верить? Но верить-то необходимо. Во что? Одна у меня теперь вера — мать-Россия! И я не стыжусь этой веры.

Как не стыжусь и той, уничтоженной с трибун упитанными марксистами-ленинцами и прорабами-демократами, свежими слугами, отдающими жизнь, как те, прежние, капля по капле, народу, всю, без остатка, — на роскошных дачах, в пузатых бронированных автомобилях, в кабинетах, преемственно икающих икрою. Не стыжусь. Вера — не долг, а соизмерение будущего с настоящим.

Пророчество поэта — угадывающий взгляд на свою судьбу, на судьбу своего поколения, на судьбу своего народа из тех буревых дней. Надо обладать гигантской концентрацией света — способностью обобщений на катастрофическом переломе, способностью из кипящего коловорота событий выхватить на мгновение то, что еще лишь “брезжит”, далеко, что еще лишь процеживается твоим ощущением:

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

“Я последний поэт деревни...”, “Каждый сноп лежит, как желтый труп”, “Словно хочет кого придушить руками крестов погост”, “Здравствуй ты, моя черная гибель, Я навстречу к тебе выхожу!”, “Как и ты — я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу”, “Как и ты — я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок. Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертный прыжок”, “Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад”, “Что-то всеми навек утрачено”...

И — драматичнее, драматичнее, фактовее, фактовее:

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека.

“Ты Рассея моя... Рас... сея... Азиатская сторона!” А “Рас... сея...” — Рассея, имя девушки, женщины, бабушки рассеянной, так в деревнях называют неумех, забывчивых, доверчивых и надеющихся на чужую доброту, а вдруг — обман, вдруг — трагедия. И — Рось. И — Рассея, Россия наша, Русь.

“Были годы тяжелых бедствий, Годы буйных безумных сил”, “Как в смирительную рубашку, Мы природу берем в бетон”, “Прощай, Баку! Тебя я не увижу”, “Не вернусь я в отчий дом”, “Плачет и смеется песня лиховая. Где ты, моя липа? Липа вековая?”, “В своей стране я словно иностранец”...

***

Пил Есенин? Пил. Запоем слезы русские пил. Пил запоем русскую нищету. И “погиб” не от водки, а от русской крови, пущенной из сердца русского народа троцкистами и ленинцами: что те, зачинатели, что эти, их ниспровергатели, одинаковые: жестокие, бездарные и чужие...

Есенин же, уверяю, пил гораздо реже и меньше тех и этих, кто выслеживал его, брал на карандаш, подсчитывал рюмки поэта... Где они, счетчики его жизни, его поступков и тостов? Пыль. Смахнуло их время, и если бы они не таскались по закоулкам, не прятались за спиною поэта, не высовывались бы между поколениями, сексотя нам на Есенина, их никто бы никогда не заметил, не вспомнил о них.

Уверяю: Есенин пил русское горе, все восемь собственных томов он выпил, едва дожив до своего тридцатилетия!.. Почитаешь воспоминания о нем, даже тех, кто любил и понимал его, и видишь: каждый из них пишет свое “одноразовое” впечатление. А в году-то более трехсот дней, да и сознательное профессиональное движение поэта к мастерству и славе не год, а годы и годы. В них, в годах и годах, труд Есенина и труд.

Поэт — боль и предчувствия, предчувствия неотвратимой беды. Не ее ли мы пытаемся превозмочь и сегодня? “Дайте Родину мою!”, “Откуда закатился он, Тебя встревоживший мятежник?”, “Россия, сердцу милый край! Душа сжимается от боли. Уж сколько лет не слышит поле Петушье пенье, песий лай”, “А ночью выплывет луна. Ее не слопали собаки: Она была лишь не видна Из-за людской кровавой драки”, “Я помню только то. Что мужики роптали, Бранились в черта, в Бога и в царя”.

Сергей Есенин — в нас, в наших страданиях, как нам спасти пашню, крестьянство, русский дом? Поэт искал “корабль” судьбы России в стихах времени, “где каждой щепке, Словно кораблю” — простор. Но простор — буревой, простор — шторм и кровь. Шторм, срывающий национальные, хозяйственно-порядковые, духовно-нравственные якоря. Есенинский простор — пахать, сеять и жать.

Впереди — чудовищные пожары, столпотворения в голодных городах и селах, истребления русских доносами, расправами, сталкивание их с “утоптанных площадок”, пускание их по ветру. И сам поэт — “на мушке”...

Охуливание Сергея Есенина — охуливание нас. Клевета на Сергея Есенина — клевета на нас. Ненависть к Сергею Есенину — ненависть к нам. Борьба за Сергея Есенина — борьба за русских, за русскую жизнь, за “корабль” судьбы России:

Родимая!

Ну как заснуть в метель?

В трубе так жалобно

И так протяжно стонет.

Захочешь лечь,

Но видишь не постель,

А узкий гроб

И что тебя хоронят.

Сидит Есенин на пляже в Америке. Дункан — с ним. Пожухлая, но активно сопротивляющаяся линянию Айседора. Встрепенется — юная. Земля и небо поладили — родили ее под мерцание зари, и первый вздох ветра закружил ее и понес в танце: выросла в музыке и движениях.

А Сергею Есенину тошно. Холеные курортники. Холеные виллы. Холеные кушания. Песок — холеный. И ветер — холеный. Даже заря — холеная. Понурился. И золотые кудри рассыпались. Куда заехал? Кому нужен? О ком затосковал?

Америка посылает в Россию куртки, штаны, шапки... Россию — раскогтили: не пашет, не сеет, не жнет. Врагов народа сыщики обнаруживают на безбрежных просторах. Врагов — уйма, веси — непромеряемые ни колесом, ни прибором... Угля, железа, алмазов — греби экскаваторами.

А время бежит. Спицы мелькают. Телега погромыхивает. Паровоз дымом разбрасывается по рязанским луговинам и взгоркам. Бежит время. День — в день. Ночь — в ночь. Тошно.

И слышит Есенин — не песок шуршит, не вода шумит, не Америка блаженствует, а Россия кричит: огненные пули свистят и листву на березах прошивают, а русская кровь у порога отцовского дома красным озером плещет. Домой — дрогнуло сердце. Домой — скорее.

Ну и вернулся бы домой. Да... По вечерам — совы молчат. Мыши замирают. Зарево полыхает над Окою, и ни песен, ни молитв. Церкви — взорваны. А по хуторам — обелиски. Дешевые, заржавленные. Вместо детей — обелиски. Вместо стариков — обелиски. Мы уничтожены. На пирамидках — имена, фамилии, а люди-то где? Люди — в братских курганах...

Вернулся Сергей Есенин — погибших считать, а их мать давно сосчитала и оплакала. И — вьюга белая ей помогла: воет и снегом заметает — глухо.

***

Великий Есенин не отвергал ни Разина, ни Пугачева, не отвергал их и Пушкин... А у Сергея Есенина тема русской вольницы, тема бунта, тема революции — борьбы за справедливость завершилась драматической поэмой “Пугачев”. Завершилась Уралом. Урал, серединный утес Земли, волновал и раннего Есенина:

Но и тебе из синей шири

Пугливо кажет темнота

И кандалы твоей Сибири,

И горб Уральского хребта.

Москва, Рязань, Поволжье, Урал, Сибирь, Персия, Украина, Грузия — манили поэта. Синева просторов России и золотистость просторов Азии звали Сергея Есенина к раздумью, а древний Урал покачивал каменные крылья: одно — над Европой, другое — над Азией. В русском человеке укоренилось ощущение евразийца. А русская поэзия между двух великих материков красным солнышком восходит.

Сергей Есенин — как великий поэт — рожден революцией. И не только революцией. Все его стихи о природе, о любви, о юности — искры молнии, взлетевшей из мощного водоворота. Трагедии обожгли и очистили соловьев, возвысили мысль, укрепили и облагородили ее. Нежность и гнев, скорбь и мужество — удел поэта. Раздумья утяжелились. Приобрели особую окраску и суть многие грани единого чувства:

Руки милой — пара лебедей —

В золоте волос моих ныряют.

Все на этом свете из людей

Песнь любви поют и повторяют.

И:

Ты сказала, что Саади

Целовал лишь только в грудь.

Подожди ты, Бога ради,

Обучусь когда-нибудь!

Ненависть его — разумна, доброта его — адресна. Жизнь и совесть — древнее революции. Русские поэты дороги поэтам других народов личной встречей, дружбой вдохновений, взаимностью забот. Сергей Есенин дорог национальной честностью, мудростью, достоинством русского слова и русской стати. Когда я думаю о прошлых временах Родины, я вижу Евпатия Коловрата и Андрея Рублева, Михаила Кутузова и Льва Толстого.

Когда я думаю о близких временах, я вижу Георгия Жукова и Сергея Есенина... Есть Есенин — я вижу: он — свет мой!

На космических орбитах, на дорогах, распарывающих барханы, звенит огонь есенинских строк. Этот огонь — символ. И чем дальше мы от поэта, тем явственней он перед нами. Сергей Есенин — пример приближения таланта из народных глубин к той логике пытливости, где Вселенная и Личность единятся:

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Ядерный век — век Есенина, ибо каждое мгновение поэта — крик о траве, о звезде, о человеке. И сам он — звезда, взошедшая над океаном бытия. Звезда большая и неугасимая. Есенин открыто декларировал:

Хочу я быть певцом

И гражданином...

Мы говорим привычно: стихотворение, поэма, автор. А что за этим? Судьбы. Судьбы не только самих сочинителей — судьбы поколений и держав. Поэт, если только он поэт, никогда не потеряется в суете эпохи, никогда и никому не позволит навязать себе чье-то мнение, тенденцию, поскольку поэт — один-единственный, кто в конечном-то счете за себя отвечает. Опыт поэта — муки поэта:

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист,

А теперь вот в родной обители

Даже слышно, как падает лист.

И ведь кто так говорит? Есенин!.. Есенин, кинувший в толпу:

Я более всего

Весну люблю.

Люблю разлив...

И:

Холодят мне душу эти выси,

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил — забыли про меня.

Думающий о страшных разломах того времени, о полях, иссеченных подковами конниц, о молодом крестьянине, оторванном от плуга и ввергнутом в “классовые сражения”, Есенин, как сострадалец, не может осязать лишь “правоту дела Октября”, не может. Он слышит кровь правоты и неправоты, пожар слышит.

За победным шумом красных замен поэт видит межу. А на ней встретились — враг с врагом? Брат с братом? Пожать руку друг другу над бездной века? Или снять голову друг с друга над этой же бездной века? Пропасть...

Есенин не мог отклониться в сторону от событий. Соловьиная душа не способна эмигрировать. Она, душа, все вбирала в себя, весь ветер, жуткий и кровавый.

По уральским горным рекам после войны гнали золотистый сосновый лес русские заключенные. Мы, мальчишки, всюду натыкались на них: в палатках, в избах, на делянках и даже на сенокосах. Мы подсовывали им вареную картошку, махорку, а они нам хлеб. Колхозники в те времена хлеб видели только на корню... И трудно было определить: кто настоящий заключенный — заключенные или свободные колхозники, ведь ни у тех, ни у этих прав никаких не имелось, быт и в тюрьме и на свободе нищий.

Заключенные свободно, почти свободно, передвигались по определенной территории, колхозники — по своему району. И вот однажды у костров совершенно седой человек, лет сорока, мускулистый, голый по пояс и разутый, начал наизусть читать стихи Сергея Есенина, подшлепывая по утоптанной теплой земле то правой, то левой ступнею. А на каждой ступне наколка: “Ох, она и устала!”

Под окнами

Костер метели белой.

Мне девять лет.

Лежанка, бабка, кот.

И дальше, дальше, все больнее и больнее, все шире и шире, пронзительнее и пронзительнее звучали над рекою разрывающие сердце строки великого поэта. Я смотрел на грубые ступни, “скользя” к лицу заключенного, нежному, глубокому, серьезному лицу. А потом, уже пробуя рифму на язык, я увидел самого Есенина: очень интеллигентный, увидел на портрете, сдержанно-вдохновенный, чуть затаивший в себе что-то чудесное, вечное.

Мелькнула мысль: “Он так пишет, как мы живем — горько, ясно и понятно. Вроде маминой молитвы — доступно, а очень интеллигентный, одет модно, в шляпе и кашне!”

И потом, с годами, свет русской природы и свет русской души слились в моем воображении в единый образ — в образ великого национального поэта, в образ Сергея Есенина. Я согласился радостно: да, он обязан был явиться золотоволосым, с грустной синевою очей, чуткий, статный, умный — пророк и врачеватель. Цветок, срезанный разбойным ножом палачей...

Есенин взял родной народ у разрушенного храма и через расстрелы, геноцид, предательство демагогов-вождей ввел его в храм. Мы, русские, лечились есенинской душою, есенинской красотою и нежностью много десятков лет, строя, воюя, сидя у тюремного костра, как тот седой заключенный... Есенин неповторим!

Золотые мои уральские сосны давно уплыли по горным рекам, а золотые рязанские березы каждую осень летят в славянские дали. И небо синее, как русские очи поэта. Куда же деть такое? Ведь это не легче трагедии: летит и летит, это — лебединая Россия наша, песня, вот набегающая русой моросью, вот сияющая зарею, золотым подсолнухом Скифии...

Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуемный ветер!

Все еще впереди, даже Россия наша еще впереди!..

Не будет с нами, русскими, у антихристов слада. Душа русская — одна. И Россия — одна. И русский — один. Другого — нет. Сергей Есенин не поучает нас и не укоряет, надеется — мы сами очнемся. Белая метель шумит. Белая вьюга плачет. А белая яблоня стонет...

***

Такой поэт, как Сергей Есенин, в смерти Родины видел смерть своей философии, своего мира, видел свою собственную смерть:

И вновь вернулся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Страстно угнетаясь и страстно радуясь, Есенин помогал, точнее, хотел помочь новому дню России. Он ведь не Бурлюк, весело убежавший в Нью-Йорк, не Шершеневич, «престижно» заявивший, что он — «последняя трещина, которую заливает прогресс».

Из боли и крови, из пепла и слез Есенин выходил к людям, к жизни, к земле, желая ей, родной и любимой, покоя и труда. Объяснить творчество Сергея Есенина — объяснить нас, нашу русскую душу. Как объяснить колдовство, действо?

Полевое степное «ку-гу».

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

И на какой другой язык можно перевести, без потерь, вот это чудо?

Я вижу легкий заморозок на земле. Трава луговая — в инее. Лес — голый и печальный. Облака — серые, холодные. Холмы небольшие. Даль. Река. Шорохи. Звуки. Осень. Осень, напоминающая собой весну. Или это весна, где тот же иней на прошлогодней траве, тот же вечер, те же облака?

Что за звук «ку-гу»? Оклик души? Кукушка? А голубая осина? Горькое дерево...

И — редкие кудри сына. Редкие. А ведь были густыми, густыми:

Так мы далеки и так не схожи —

Ты молодая, а я все прожил.

Поэту удалось запечатлеть молодость — в ее увядании, природу — в ее грусти, а человека — в его трагедии. Есенин — во всем Есенин. Живой, искренний, обжигающий.

Шестнадцать лет он вышел из дому и через четырнадцать лет вошел в бессмертие. Четырнадцать лет. У нас теперь иной — четырнадцать лет пишет одну скучную поэму, а то и дольше. А тут — сотни стихов, десятки поэм. Рассказы. Статьи. И все — за четырнадцать лет!..

Софья Виноградская: «И однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке залитая солнечными лучами, утопая в васильках, обрамленная воротом шелковой рубашки лежала чудесная золотая голова. Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми. Нежность, ласковость! — в нем этого было так много». Много — и в душе Софьи Виноградской: васильками говорит о поэте.

Надежда Вольпин: «Он прочел мне два новых стихотворения — оба написаны здесь, в больнице. Сперва «Вечер черные брови насопил». Дочитал. Я повторяю на память:

Слушать песню дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек!

Обсуждать не хочу. Но Есенину требуется критика. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: «насопил — пропил». Можно оставить обычное «наступил» — и дать диссонансную рифму. Сама я нередко так делаю». Глухота и бесчувствие к русскому языку у нее? Нет. Комолая самоуверенность в русском психологическом пейзаже...

Галина Бениславская: «Прощает Есенина Дункан. Заботится о его стихах. Терпит Вольпин. А Дункан уворовывает Есенина. Зинаида Райх к Мейерхольду потянулась. А в Персии — Шаганэ... И Татьяна Толстая, счастливая, уезжает к морю с мужем, но «скучно» поэту и — страна задыхается в жестокостях новых строителей равенства».

И есть еще — не васильковая, а луговая, травяная, березовая, молчаливая, как вечная русская земля, душа есть — Анна Изряднова: «В сентябре 1925 года пришел с большим свертком в 8 часов утра, не здороваясь, обращается с вопросом: — У тебя есть печь? — Печь, что ли, что хочешь? — Нет, мне надо сжечь».

Есенин уже слышал — ползут по следу грызуны. Только он не знал, и она не знала: и сына их учтут...

Детей Есенина не пощадили, могли разве они пощадить отца? Есенин для них, ненавидящих нас, для них, ненавидящих Россию, Есенин — василек на солнечном поле. Не могли они пощадить поэта!

Сегодня любой народ — самостоятельное государство, любой язык — устав народа. И только русский народ — прежний шовинист. И только русский язык — имперское мышление.

Сидел же у костра заключенный. Кто он? И сын Есенина мог у того костра сидеть, но не разрешили. Подвальная пуля тосковала о русской крови. Поцеловав царский висок, она из ипатьевского дома, хмельная и необузданная, шипящим библейским воском пролилась на русские просторы, ошпаривая цветы — золотоволосые головы...

* * *

Один. Юный. Доверчивый. Шел и шел он за голосом слова. Шел через ненависть, через зависть бесталанных евнухов. Есенин действовал. Он прекрасно понимал: безделье поэта — первейший признак его внутренней нищеты. И неспроста строки Сергея Есенина так щемяще наполнены приглушенной скорбью великого смысла:

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе...

В Есенине говорила юность, когда он начинал свой путь, желание красивого, непохожего, вечного. Помните у Блока?

Гаснут красные копья заката…

Прицельный, грустный, сильный и мудрый Блок — так я представляю этот взгляд сквозь дымку истории России, сквозь половецкие дали. Щиты и копья... А вот Есенин:

Гаснут красные крылья заката.

Мягче. Пластичнее. Живее. Ближе к траве, к полю, к солнышку. Но — от великого учителя, от великого, конечно, Блока, что делает еще выше и значительнее строки Есенина.

Соприкасаясь, обновляйся, — таков закон бытия, таков закон опыта жизни, такая естественная «формула» удачных поисков художника. Послушайте Пушкина, он обращается к няне:

Выпьем с горя, где же кружка,

Сердцу будет веселей!

У Есенина:

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас,

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

И повтор:

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас —

Пой и пей, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

Или у Лермонтова:

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, за все, чем в жизни счастлив был!

А у Сергея Есенина:

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

Это — учеба у родных великих, учеба — школа, учеба — призвание. Это — освящение великого наследия прошлого, великой русской культуры. Это — национальное развитие...

Вот, например, у Ильи Эренбурга ничего похожего не встретишь:

В музеях плачут мраморные боги.

А люди плакать разучились. Всем

Немного совестно и как-то странно.

Завидую я только тем,

Кто умер на пороге

Земли обетованной.

Это не примешь, как вздох ветра, это «обетование» про себя по-русски не запоешь. Но прав, по-своему, Эренбург, прав!.. Афанасий Фет:

Белая береза

У моего окна.

Прихотью мороза

Разубрана она.

Есенин:

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром.

Опять оно — это удивительное обновление, эта удивительная свежесть, этот потрясающий интонационный и духовный рывок к жизни, к новизне.

И сам Сергей Есенин оказал огромное влияние на дальнейшую русскую поэзию. Если взять литературные вершины, то прямая линия от Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, безусловно, пойдет к Есенину. Наследник удивительного русского слова, Сергей Есенин, достойный продолжатель пушкинского полета русской речи.

Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Михаил Исаковский, Александр Твардовский вольно или невольно, но пришли через несравненный магнетизм есенинского стиха. Отрицая Есенина, как наставника, тот же Твардовский писал:

Над полями дым стоит весенний.

Я иду, живущий, полный сил.

Веточку двурогую сирени

Подержал и где-то обронил.

Друг мой и товарищ, ты не сетуй,

Что лежишь, а мог бы жить и петь,

Разве я, наследник жизни этой, —

Захочу иначе умереть!..

Считал и считаю простоту русского слога, простоту русской классической строфы наивысшим достижением поэтической культуры народа. Вот посмотрите, как ясно и душевно говорит Лермонтов:

Быть может, эти вот мгновенья,

Что я провел у ног твоих,

Ты отняла у вдохновенья,

Но чем ты заменила их?..

Если произнести эту строфу замедленно, обращаясь к женщине, то получится не стихотворная форма, а самая тонкая и пронзительная жалоба самому себе, немая речь, обида, запоздало кольнувшая человека, глубоко встревоженного безотчетным отношением к нему.

Но, овеянные вдохновением строки, поставленные в единый ритм бьющей в сердце мысли, — музыка, колдовство. У Сергея Есенина такая простота — главная тропа, она вырисовывается быстро, только стоит серьезно прикоснуться к его творчеству:

Там за Уралом

Дом.

Степь и вода

Кругом.

В синюю гладь

Окна

Скрипкой поет

Луна.

Разве так плохо

В нем?

И читаем:

Славный у песни

Лад.

Мало ль кто ей

Не рад.

Там за Уралом

Клен.

Всякий ведь в жизнь

Влюблен.

В лунном мерцанье

Хат.

И — любовь. Любовь — край. Любовь — зарница. Любовь — песнь... Сергея Есенина сквозь нищету и разлом жизни, сквозь кровь и огонь революции, сквозь личные неурядицы и драмы звала и манила надежда: начать новый путь, новую долю, дом новый, где «стройная девушка есть», невеста его и жена, сестра его и мать:

Если ж, где отчая

Весь,

Стройная девушка

Есть,

Вся как сиреневый

Май...

Тут, как говорится, доказательств не требуется...

* * *

И понятна реальная кручина поэта: «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет. Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница — бревенчатая птица С крылом единственным — стоит глаза смежив. Я никому здесь не знаком, А те, что помнили, давно забыли, И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли».

И понятна злоба и ненависть тех, кто с безумной жестокостью посылал раскаленные стрелы в поэта. И понятно, почему Сергей Есенин с яростной иронией отвечает им, междержавным, но единым по своему гнилому духу, кочующим мерзавцам:

Вот она — мировая биржа!

Вот они — подлецы всех стран!

И «Страну негодяев» Сергей Есенин задумал и сотворил как своеобразный полемический монолог. Но влияние на нас прощательной молитвы Сергея Есенина очень сильное. Как можно не прислушаться:

Слишком я любил на этом свете

Все, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что, раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь.

Надо проникнуться презрением к отцовскому плетню, погосту, дому, чтобы не «зацепиться» за эту звонкую боль по всему родному, боль поэта.

Нет, душу не уничтожить, она нужна человеку во всем: в любви, в признании и в самоиспытаниях.

Мог ли думать, уходя из дому, шестнадцатилетний Сергей Есенин о том, что через четырнадцать лет начнутся ошибки, скандалы, истерики вокруг его имени? Мог ли он, мальчик, думать, что по нему, этому звонкому и родному соловью, откроется такая долгая и жестокая пальба из всех литорудий? Мог ли он полагать, что кто-то нагло и деспотически попробует исключить, убрать его светоструйный голос?..

Даже мертвому — ему не хотели прощать его изумительного дарования, его совестливого сердца. Составители хрестоматий кого только не противопоставляли Есенину! Эдуарда Багрицкого, Иосифа Уткина, — все они должны были, по замыслу «деятелей литературной истории», оттолкнуть нас от «богемного», «упаднического» поэта.

Многие десятилетия безъязыкий Самуил Маршак «учил», и все «учит», наших детей «русской музыке» слова, а демократичный дедушка Чуковский «воспевает» тараканов и умывальники, тем самым сея в ранних душах ребят веселую «эстетическую» неразбериху и плюрализм... А ты, дорогой и светлый поэт наш, был отторгнут, отодвинут и оклеветан.

И даже такие истинно русские поэты, как Александр Твардовский, с больших трибун старались принизить тебя и задержать тебя. Все, все время сгладит, но не все оно им простит!..

Пока литературные «чайники» скрещивали мечи в спорах — изжила или не изжила себя поэма «Анна Снегина», поэма шла из края в край по стране, утверждалась и волновала людей. Чем одолеть талант?

Теперь я отчетливо помню

Тех дней роковое кольцо.

Но было совсем нелегко мне

Увидеть ее лицо.

Я понял —

Случилось горе,

И молча хотел помочь.

«Убили... Убили Борю...

Оставьте!

Уйдите прочь!

Вы — жалкий и низкий трусишка.

Он умер...

А вы вот здесь...»

Не из «Тихого Дона» ли картина? Есенин — первопроходец, он раньше вылепил типы и характеры того времени, чем его собратья, раньше. Мельник, Лабута, Прон, взятые Есениным в жизни, «переехали» из его поэмы в произведения разных писателей, сохранив на себе приметы, «заштрихованные» чутьем гения...

Нет, это уж было слишком.

Не всякий рожден перенесть.

Как язвы, стыдясь оплеухи,

Я Прону ответил так:

«Сегодня они не в духе...

Поедем-ка, Прон, в кабак...»

Пушкин — наша правда. Лермонтов — наша правда. Есенин — наша правда.

***

Пока существует народ — существует его язык. И разве возможно заменить язык Гоголя языком — эрзацем? Или — заменить эту искренность:

Пахнет рыхлыми драченами;

У порога в дежке квас,

Над печурками точеными

Тараканы лезут в паз.

Мать с ухватами не сладится,

Нагибается низко,

Старый кот к махотке крадется

На парное молоко.

Целая изба. Целый мир деревенского житья-бытья, мир, где все живет в тысячелетнем взаимном сцеплении и взаимной зависимости! Та же самая искренность, только чуть ожесточенная, проявилась в поэте и тогда, когда он возмутился:

Приемлю все,

Как есть, все принимаю.

Готов идти по выбитым следам,

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам.

Я не отдам ее в чужие руки,

Ни матери, ни другу, ни жене.

Лишь только мне она свои вверяла звуки

И песни нежные лишь только пела мне.

Цветите, юные! И здоровейте телом!

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев.

И — предчувствие: русских, русскую территорию, Россию, как шкуру неубитого медведя, разделили-таки. Катастрофа ослабила и уменьшила нас. Поэт предупреждал...

Но и тогда,

Когда на всей планете

Пройдет вражда племен,

Исчезнет ложь и грусть, —

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

Полнейшая свобода выражения чувств — правда поэта. Здесь поэт — высший судия! Потеряв СССР, мы виновато к России повернулись. К нему, к поэту...

Сергей Есенин — весь в слове. Его слово — психологическая, нравственная, национальная боль., Она звенит, соединяя наши чувства с мирами, казалось бы, давно забытыми, где жили, воевали, работали и праздновали наши предки. Эта боль — русский голос. Едина душа у нации. Песня едина у нации.

Сергей Есенин — воюющий поэт! Он стоит на рубежах великой русской культуры. Через его слово не проползет ни один нарушитель, ни один предатель. Трепетным светом он обнажит и покажет их лживое обличье своему народу.

***

В июле 1925 года Есенин пишет стихотворение, в нем, как в книге, если вдуматься, рассказаны «наития» того, что случится с землею, с человеком, с Россией, когда извечная традиция человека добывать себе хлеб трудом своим и окружающую среду править и прибавлять им же, трудом своим, — ликвидируется.

Разрушение личного труда, личного присутствия в своем и в державном, замена этого личного на коллективно-бесхозное, где это личное не просто исчезает, а и осязания по себе в нас не оставляет, да еще мало — не благодарят тебя за честное личное, но и в любой момент, коли потребуется кому, пропесочат и обвинят...

Каждый труд благослови, удача!

Рыбаку — чтоб с рыбой невода,

Пахарю — чтоб плуг его и кляча

Доставали хлеба на года.

Воду пьют из кружек и стаканов,

Из кувшинок также можно пить,

Там, где омут розовых туманов

Не устанет берег золотить.

Хорошо лежать в траве зеленой

И, впиваясь в призрачную гладь,

Чей-то взгляд, ревнивый и влюбленный,

На себе, уставшем, вспоминать.

Коростели свищут... коростели.

Потому так и светлы всегда

Те, что в жизни сердцем опростели

Под веселой ношею труда.

Только я забыл, что я крестьянин,

И теперь рассказываю сам,

Соглядатай праздный, я ль не странен

Дорогим мне пашням и лесам.

Словно жаль кому-то и кого-то,

Словно кто-то к родине отвык,

И с того, поднявшись над болотом,

В душу плачут чибис и кулик.

Обобьют пахарю желание сеять, зарастет полоса полынью. Дом ссутулится. Дети родиться перестанут. Города людским хламом пополнятся. А труд и ратный подвиг в посмешище превратятся. Колос от земли, как человек от земли, оба — лишь к звездам растут...

Сдаю я экзамен по русской поэзии на Высших литературных курсах в 1965 году, а профессор Друзин:

— Захваливаете, захваливаете Есенина. Он не учел радости коллективного труда!..

— Колхозов?..

— Ну, ну...

— Колхозы Щипачев, Грибачев, Исаковский и Твардовский воспели, счастливцы!..

— Кхе-кхе... — увиливает профессор. Литературные «парторги», с детства оторванные за уши от главного — горевой и нищей реальности, долдоны, ошарашенные съездовскими решениями и пленумными постановлениями, специально подбирали, «сочетали» и подавали читателю «идейно-мажорные» строки Есенина, нанося вред творчеству и образу поэта. Оболванивали .наивных. Но Есенин — выше «идейного мажора» и в тысячу раз ответственнее и нравственнее их замурзанных уголовных бород, впершихся в искусство, науку, экономику, историю и политику с револьвером: «Не согласен — застрелю!..»

С первого взрыва первого храма началось русское сползание во тьму, в междоусобицу и кровь. Все войны, последовавшие за этим взрывом, — навязанные нам войны оголтелыми «революционерами» планеты, жульем рынка... Все многомиллионные обелиски над братскими могилами — бессрочный укор нам. Выбили русский народ и растащили его по зарубежьям...

Друга Есенина, русского поэта Алексея Ганина, приговорили к расстрелу и быстро прикончили. За что? За что приговорили? И за что же прикончили? Русскому русским не быть? Сидит Есенин. В особняке у Дункан сидит. Паркет воском сияет. Зал — и ветру просторно. Свет высокий и спокойный.

Почему его не расстреляли? Разве Есенин достойнее Ганина, честнее, решительнее? Древний свет в зале и покой древний, а лада на душе нет, то пугаческим огнем заметется она, красным пожаром пропляшет по русским долам, то рязанской метелью завоет и свистом затеряется в грозных степях.

А Дункан с багряным шарфом танцует: «Есенин, Есенин!» — хохочет, а у самой слезы на крашеных ресницах горят и высыхают, тоскует увядающая красавица или чует смерть скорую, его смерть и свою смерть?

Свивается в кольца разгневанный шарф и развивается. Взлетает и падает перед Есениным змеем жарким, по-колдовски рассыпается и собирается из мелких частиц в дракона, крупного и хвостатого. Рябью заволокло взор Есенина. А Дункан танцует и приговаривает:

Гитара милая,

Звени, звени!

И звенит гитара. И друг его, еще не расстрелянный, Алеша, струны перебирает. Красный огонь мечется по залу, танцует пламя...

А в другом зале, Белоколонном, гроб поставлен. И тоже люстры сверкают. Но никто не танцует. И люди, люди, бедные и богатые, чумазые и щеголеватые, старые немолодые, люди движутся и движутся к огненному гробу глянуть на вождя огненного. О смерти соскучились? Или и траурная очередь — мираж?..

Москва? Берлин? Рим? Нью-Йорк? Париж? Сидит Есенин и покачивает русой головою. Москва, Москва.

Страшно подумать: Гумилев, Блок, Есенин, Маяковский, Клюев, Васильев, Корнилов — самое лучшее, что дала нам русская поэзия того времени, — убраны пулей и травлей.

И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,

О Марксе,

Энгельсе...

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

Вот он, удел желанный

Всех, кто в пути устали.

И:

Ветер благоуханный

Пью я сухими устами,

Ветер благоуханный.

Ветер и сухие уста. Ветер и листья времени — с дерева жизни...

***

«Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живут, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног трудящихся поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти уже покрытые плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают».

Так Сергей Есенин думал в 1920 году, а мы и сегодня еще не стыдимся «социализировать» в поэте то, что в нем стонало, а не аплодировало, то, что в нем противилось, а не поддакивало антирусскому разбою:

Все вы носите овечьи шкуры,

И мясник пасет для вас ножи,

Все вы стадо!

Стадо! Стадо!

Неужели ты не видишь?

Не поймешь,

Что такого равенства не надо?

Ваше равенство — обман и ложь.

Старая гнусавая шарманка

Этот мир идейных дел и слов.

Для глупцов — хорошая приманка,

Подлецам — порядочный улов.

Дай фонарь!

Номах просит фонарь, света у Замарашкина просит... Да, поэт и его «вычерченный» персонаж — не одна и та же философия, не одна и та же личность. Но «мир идейных дел и слов» — из вчерашнего райкома, лексикон литкомиссара. У гения в персонажах — время...

Рязанское княжество простиралось за поле Куликово. Двуострый меч Евпатия Коловрата откован кузнецами-рязанцами. Конница Дмитрия Донского пропылила и по Оке, навстречу Мамаю. Мальчик Циолковский когда-то к звездам романтически унесся отсюда. Славянский полководец и герой Скобелев похоронен здесь. Россия — впереди. Впереди — Россия!..

С белой равнины придет новый поэт — с белого поля. А с грозного Куликова поля — новый маршал придет, Георгий Победоносец явится. И белый лебединый ветер ослепит недругов России. Мчись, вьюга, мчись, белая птица моя!..

Жизнь усложнилась. Время усложнилось. Усложнилось и все великое наследие поэта. Оно, через десятилетия, видится крупнее, неопровержимее. Сергей Есенин — война за Александра Пушкина, за вечную прелесть и отвагу русского языка, за несравненную память русского человека.

О красном вечере задумалась дорога,

Кусты рябин туманней глубины.

Это — такое родное, такое неодолимое, это — только на нашей бессмертной земле. Это — Россия, зовущая, туманновластная, единственная!..

1977-1993, 2015