Рассказ

– Управляющий, ваш выход.

– Спасибо, дорогой. Вы как-то вовремя умеете окунуть меня, как щенка.

– Бог с вами, Ефим Иваныч! Привык уж напоминать – мало ли: актёр задумается, размечтается – и забыл про выход.

«А то без тебя не помню. Слава те господи – под три десятка, как пою эту партию. Во сне знаю, когда выходить»

Левкоев, скосив глаз, моментально осмотрел костюм, тронул двумя пальцами причёску и быстро налепил сценическую улыбку.

Главная героиня – красивая моложавая женщина, страдала, не зная, что её возлюбленный рядом. А он пробежал на цыпочках полсцены, остановился и прижал руки к груди: церемонно и театрально, как это делают опереточные актёры провинциальных театров, когда хотят выразить душевные муки молодых влюблённых. Потом, нагнув голову, как для боданья, набрал воздуха и запел. Он почти не обращал внимания на тихий, полутёмный зал, в котором только в первых рядах различал лица. «Какие они там дальше? Смогу ли кого-нибудь узнать на улице?» – думал Ефим Иванович в размер музыки, распевая, однако, совершенно о другом.

Он знал, что, как всегда будут аплодисменты. Только самую малость волновала мысль: кому их больше – его напарнице или ему? Позавчера Левкоеву исполнилось сорок пять лет. Он хотя и старался сохраниться, но уже сильно обрюзг, растолстел. Тяжело прыгая по сцене под руку с графиней, думал, кого пригласить на день рождения. Эта мысль занимала его и днём, и когда он шёл от дома к театру.

Как многие актёры, он жил обособленной жизнью. На людях они были вежливы, не забывали справиться о здоровье какой-нибудь мумийной бабушки. Но, отойдя на несколько шагов, замыкались в мире собственных интересов, творческих радостей и завистей, в мир, который они тщательно закрывали от других.

«Кого ж ещё мне пригласить? Сидоренко знает, надо только напомнить. Приглашу помощника режиссёра. С женой или без неё? В последнее время тот ходит один. Пусть уж с ней, а там как сами хотят. С ними будет человек шестнадцать – хватит, пожалуй.

Левкоев на какие-то секунды оторвался от размышлений: начинался трудный дуэт. В течение многих лет именно в этом месте он весь напрягался, забывая обо всём, кроме того, чтобы вытянуть. Трудное место миновало, в зале всплеснулось несколько ладошек знатоков, а Левкоев, решив, наконец, задачу с приглашениями, подумал вдруг о том, что можно было бы и поменьше собирать людей. Они с женой редко к кому ходили. К ним – тоже. На упрёки брата-комбайнера в жадности, Ефим Иванович твёрдо отвечал:

– Так ведь потребности, Ваня, растут пропорционально возможностям. Раньше пещерный человек был доволен шкурой, а разве сейчас нас этим ограничишь? Ни в коем случае. Так ведь? А жадность – это та же экономия, ты, надеюсь, не против великого принципа?

Как взрыв, ударил оркестр. Левкоев вздрогнул, лицо брата, вставшее было в памяти, исчезло. И мысли о нём оборвались.

Он вышел за кулисы. До следующего акта оставалось несколько минут. Помахав на себя руками – для прохлады, Левкоев прошёл в коридор. Закурил, поглядывая по сторонам, потому что курить на сцене и за кулисами категорически запрещалось. Но Ефим Иванович знал себе цену.

Опять прибежал помощник режиссёра. Левков пошёл на сцену.

Она была освещена голубым, зелёным и жёлтым фонарями. Все понимали, что это означает ночь. Смертельно обиженный графиней управляющий упал в плетёное кресло. Через несколько секунд плотный, сильный баритон зазвучал со сцены, где сидел молодой управляющий.

Ефим Иванович знал свой голос, знал, что он – довольно крепкий его козырь. Он пел эту партию больше четверти века, и помнил не только слова и мелодию, но и знал в какой именно момент вступят трубы двух молодых музыкантов, а когда включится тромбон его ровесника Андрея Евдокимовича Волкова. Склонив лысеющую, тяжёлую голову, Ефим Иванович пел грустную песню, написанную великим венгром. Давно ушли годы, когда он пел с волнением, вживаясь в образ. Теперь он привык к главным ролям, к почёту в крупном провинциальном городе, где были десятки заводов и фабрик, и только три театра, привык, как к костюму, который уже обносился, хорошо обмялся по фигуре и не стесняет. И то, что он выдавал ученикам и поклонникам за страстную душу актёра, было для него, на самом деле, обыкновенной работой.

Много лет не вызывала эта песня у Левкоева никаких мыслей и чувств. Закрыв руками загримированное лицо, он почему-то подумал, что это, может быть, одна из последних его ролей.

«Стыдился Ефима, хотел переменить на Евгения... Фамилию сменил, взял красивую, а Иван обиделся на всю жизнь. Что значит на всю жизнь? На каких-то полсотни лет? Ну, что ж, кому как повезёт. Сколько лет прошло, а помнятся слова суфлёра Корнеича, что жизнь – сплошной спектакль. Только одни всё время – первые любовники, а другие – мальчики на побегушках и лакеи».

Ефим Иванович встал. На сцене не было никого. Так думали зрители. Но он-то знал, что за фанерным деревом спряталась графиня. Левкоев широко раскрыл рот, и актёрам, наблюдавшим за ним из-за кулис, показалось, что у него отваливается челюсть. Он сделал несколько шагов вперёд, тяжело поднимая полное тело. Посмотрел себе на ноги, на которых сапоги едва не лопались от распиравших их икр, и грузно пошёл в полуприсядку. Качались фанерные кусты роз, в свете жёлтого фонаря, который надо было принимать за свет луны, поднималась негустая пыль, а Левкоев думал о своём. «Сегодня должны были прийти за квартплатой. Что-то не приходили. Ушёл из дома днём... может потом были... Бабка их встретить должна. Ох, уж эта старуха!.. С Верой из-за неё только скандалы...»

Самые высочайшие ноты брали в оркестре трубы. Всем казалось, что остались секунды и всё с треском лопнет, грохнет, разлетится мильонами блестящих частиц. Потом наступит тишина. Левкоев восторженно пел, раскачивая головой в такт, перебегая по сцене. Он думал о доме, о деталях внешнего мира, не связанного с театром. Там он был образцовым квартиросъёмщиком, членом родительского, домового и ещё какого-то комитетов. Завидев его издали – степенного, солидного и при случае принципиального – люди с уважением кланялись. А здесь он прыгал, задирая что есть мочи ноги, приседая и улыбаясь натренированной улыбкой.

Музыка сразу затихла. Некоторое время в ушах ещё бился истеричный визг трубы. Но это по привычке. Потому что никогда человеческий организм не сможет по быстроте реакции приравняться к механизму. Среди тишины потихоньку затенькали колокольчики.

«Надо напомнить тёте Шуре: в четверг ещё обещала отдать долг – сколько можно ждать. Кажется, сегодня она должна подметать мою уборную. Эх ты, чёрт возьми! – как же я забыл сказать слесарю: кран течёт... Бездельники. Только ходят бесплатно на спектакли, а обязанности забывают.

Управляющий подошёл к графине.

– Я люблю вас, – сказал он мрачно. – И пусть вы шутите, пусть вы смеётесь, но в ваших глазах иногда такая тоска, что...

Левкоев заметил, как Тимохин – барон, пока никто не обращал на него внимания, почесал спину о декорацию.

– Да... И пусть вы шутите, пусть вы смеётесь, но в ваших глазах...

Ефим Иванович подумал о том, что говорит он слишком уныло, совсем непохоже на признания влюблённого. Он проглотил слюну. И так вдруг стало тоскливо, что Левкоев опустил прижатые к груди руки и растерянно заморгал.

«Сколько раз за много лет я говорю это главной героине? Но как давно не говорил ей просто как Вере – своей жене?»

Их окружили гости графини. Женщины, играющие светских дам, стояли окаменев, как члены колхозного драмкружка, впервые выпущенные на сцену. Барон опять пошебаршил лопатками о декоративную дверь.

Ефим Иванович стиснул зубы и отвернулся ото всех. Потом степенно, как ходил на родительские собрания в школу к младшей дочери, подошёл к графине и, в волнении облизав накрашенные губы, сказал шёпотом:

– Всё же я люблю тебя, Вера.