Борис Александрович Ручьёв – известный русский поэт (1913–1973). За пронзительные стихи и поэмы ему была присуждена Государственная премия РСФСР имени А. М. Горького. Он награждён тремя высшими государственными наградами – двумя орденами Трудового Красного Знамени и орденом Октябрьской Революции.

Творчество Б. А. Ручьёва охватывает непростой период в нашей стране. Многие поэты из окружения Сергея Есенина, продолжатели русских традиций, были репрессированы или уничтожены.

Павел Васильев запел своим гениальным поэтическим голосом песню о судьбе русского народа, но допеть ему не дали, он был расстрелян в 27 лет. Не избежал горькой участи репрессированного и Борис Александрович Ручьёв – более десяти лет «житель Магадана», а затем «житель поселения» в Киргизии без права переписки.

Поэт со своим мужественным и талантливым голосом рубил гранит и писал стихи. Он выстоял, выжил и не сломался. В своём творчестве он не поливает грязью и не осуждает Правительство СССР того времени во главе с И. В. Сталиным. Видимо, понимал что-то большее, чем мы сейчас, когда порою осуждаем их действия того времени. Нам легче рассуждать «задним умом».

Борис Александрович показал свой характер, свой талант в своих стихах и поэмах.

Он признан, как большой русский поэт не только на Урале, но и во всей России.

Виктор Сошин

***

Когда бы мы, старея год от году,

всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,

я, верно, мог бы лгать тебе в угоду

о женском обаянии твоем.

Тебя я знал бы в платьицах из ситца,

в домашних туфлях, будничной, такой,

что не тревожит, не зовет, не снится,

привыкнув жить у сердца, под рукой.

Я, верно, посчитал бы невозможным,

что здесь, в краю глухих, полярных зим,

в распадках горных, в сумраке таежном,

ты станешь красным солнышком моим.

До боли обмораживая руки,

порой до слез тоскуя по огню,

в сухих глазах, поблекших от разлуки,

одну тебя годами я храню.

И ты, совсем живая, близко-близко,

все ласковей, все ярче, все живей,

идешь ко мне с тревогой материнской

в изломе тонких девичьих бровей.

Еще пурга во мгле заносит крышу

и, как вчера, на небе зорьки нет,

а я уже спросонок будто слышу:

«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет...»

Ты шла со мной по горным перевалам,

по льдинкам рек, с привала на привал.

Вела меня, когда я шел усталым,

и грела грудь, когда я замерзал.

А по ночам, жалея за усталость,

склонясь над изголовьем, как сестра,

одним дыханьем губ моих касалась

и сторожила сон мой до утра.

Чтоб знала ты: в полярный холод лютый,

в душе сбирая горсть последних сил,

я без тебя — не прожил ни минуты,

и без тебя — ни шагу не ступил.

Пусть старый твой портрет в снегах потерян,

пусть не входить мне в комнатку твою,

пусть ты другого любишь, — я не верю,

я никому тебя не отдаю.

И пусть их, как назло, бушуют зимы, —

мне кажется, я всё переживу,

покуда ты в глазах неугасима

и так близка мне в снах и наяву.

***

На рассвете, проходя к забою,

выше гор гляжу я напролет

в ту сторонку с дымкой голубою,

где одна желанная живет.

И, возможно, сам я не замечу,

как всегда в минуту забытья,

я скажу ей, словно бы навстречу:

— С добрым утром, зоренька моя!

А когда промчится та минута,

взгляд остудит вроде ветерка,

легче мне бывает почему-то

лом пудовый, острая кирка.

На ветру спокойно сняв рубаху

и с лица не утирая пот,

целый день я молча бью с размаху

вечный камень северных широт.

Бью да так, чтоб кровь кипела в теле,

чтобы дни без памяти летели,

чтобы ночи я как пьяный спал,

чтобы всю разлуку, срок за сроком,

на одном дыхании высоком

так и скоротать мне под запал.

Так, чтобы за дымкой голубою

по забоям шел я без дорог,

чтобы всех забоев, взятых с бою,

ни за что я сосчитать не мог.

Чтобы люди взяли да спросили,

подивясь терпенью моему:

— Как же так, всегда тебе по силе

всё, что непосильно одному?

Как же ты такие годы прожил,

столько гор и речек пересек,

на героев вовсе не похожий,

очень невеликий человек?..

И тогда я в первый раз не скрою,

не ученый тяжкому труду,

думал я, что где-нибудь в забое

от разрыва сердца упаду.

Видно, помогла мне в добром деле

та сторонка с дымкой голубой

тем, что наделила с колыбели

крепкой костью, крепкой головой.

Да еще, спасибо,– с гор Урала

помогла мне женщина одна,

та, что никогда сама не знала,

до чего же сильная она.

***

У завода — город, а меж ними речка,

а над речкой домик с рубленым крыльцом...

Если затоскуешь, выйдешь на крылечко,

сядешь на крылечке к сиверку лицом.

Будто в доброй сказке, мы почти что рядом,

сердцу всё открыто настежь без ключа, —

ночи с перекликом, версты с переглядом,

реки по колено, горы до плеча.

Будто всё как прежде, мы, как в песне, близко,

слышим в каждом вздохе каждый перебой,

будто понапрасну ваши металлисты

с интересом тайным ходят за тобой.

Будто между ними нет прохожим места,

волосы седеют, а любовь жива.

Будто ждешь, как девка, любишь, как невеста,

терпишь, как солдатка, плачешь, как вдова.

Будто всё в порядке, — вот пройдут метели,

вот меня уволят, сяду в самолет...

Постучусь в окошко через две недели,

может — через месяц, может — через год.

Может, и взаправду мне не возвратиться,

может, вновь придется долгие года

обживать пустыни, сторожить границы,

уходить в разведки, строить города.

Как назначишь сроки, если часа нету,

если вдруг — работа, если вдруг — война,

если я годами мыкаюсь по свету,

если ты стареешь в домике одна.

Словом, от разлуки нет покамест средства,

снова жди известий с зорьки дотемна,

не жалей, что часто рвется возле сердца

самая тугая, звонкая струна.

Если станет больно — выйдешь на крылечко

на далекий север ласковей взглянуть,

где по горным кручам, по таежным речкам

заметает вьюга мой походный путь.

1943 – 1956